ВНЕЗАПНО РАЗБУЖЕННАЯ НЕ ТО ВОПЛЕМ, не то визгом, Белка протерла глаза. Приснилось ей, что ли? Она навострила уши.
— АААААААААА! — снова раздался все тот же вопль. Теперь Белка знала точно — это вопила Муха, у которой наверняка были неприятности. Белка спустила с постели ноги, затем хвост и подошла к окну. Но была полночь, и в свете нарождающегося месяца Белка ничего не смогла разглядеть. Она распахнула дверь и напряженно уставилась в темноту. Белка всматривалась до рези в глазах, но разглядеть так ничего и не сумела. Было тихо, только дождь шелестел в листве ее бука. «Ну вот, — подумала она, — снова ложная тревога. Мухам по вечерам полагается дома сидеть. Опять небось на славу погудела накануне, или Уховертка ей на усик наступила, или…»
— Ай-яй-яййй… — опять раздался визг, но теперь ближе и жалобней.
«Нет, все же нужно проверить», — решила Белка. Она мигом слетела вниз с ветки и ринулась в лес.
— Муха… Муха… где ты… я иду… — звала она, чуть уменьшив прыть после того, как с разбегу влетела в заросли.
— Ай-яй-яй!…
Внезапно она очутилась перед Мухой, которую признала по манере испускать вздохи.
— Ну, чего там у тебя случилось? — выдохнула Белка.
— Ага, — отозвалась Муха. — Мне и самой интересно, чего это у меня случилось…
— Но я же слышала, как ты тут кричала… ай… или айй… или ай-яй-яй… тебе лучше знать.
— Ну да, я тоже слышала.
— Ну, и что это было?
— А мне почем знать?
— Но ведь это же ты кричала?
— Ну я, и что с того? Мне-то почем знать?
— Но ведь это же кричала ТЫ?
— Хе-хе, а то я не знаю. Это все, что ты имеешь мне сказать? Ты, похоже, еще не проснулась. Ну, понятно, дрыхла небось как всегда. Ну-ну.
Если бы это происходило днем, можно было бы издалека заметить, как Белка потихоньку раздувается от ярости и вот-вот взорвется.
— Ладно, брось, — пробормотала она.
— Что «ладно»? Что «брось»? Что ты дрыхла, или что единственное, что ты можешь сказать, это то, что ты слышала, как я кричала, хотя это и глухая тетеря бы услыхала?
— Брось, говорю, ладно тебе, — просипела Белка.
— Нет уж, ты мне скажи: что «брось», что «ладно тебе»?
— Ничего.
— Чего «ничего»?
— Ничего — это ничего.
— Вот и пойди тебя пойми. Сама не знаешь, что «брось», а что «ничего»…
И тут-то Белка и взорвалась. Вся округа содрогнулась. Муравей поспел первым на место происшествия, и, как сумел, смел Белку в кучку.
— Что стряслось? — спросил он.
— А мне почем знать? — фыркнула Муха. — Что-то не сложилось у нее. А что — мне почем знать. Я это еще у нее спрашиваю, что, мол, стряслось-то, а она заладила себе: «Ладно, брось» да «ладно, брось…»
— Ясно, — сказал Муравей, который уже примерно представлял себе, как обстояло дело. Он перетянул Белку травинкой, взвалил ее себе на спину и отнес домой, а там склеил ее по кусочкам.
На следующий день Белка проспала допоздна. О происшествиях той ночи она никогда никому не рассказывала. И всякий раз приветливо здоровалась с Мухой при встрече, делая вид, что взрыв полностью отшиб ей память.
Но это было совсем не так.
Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»
ДВЕ СТАРУШКИ дождливым днём сидели на лавочке под деревом. Они долго молчали и глядели на дождь и на низкое серое небо. Потом одна старушка спросила:
— Ты, может, ждёшь кого-нибудь?
— Да нет, — сказала вторая старушка. — Или, впрочем, да, вообще-то… вообще-то я всегда кого-то жду. Но это так, в общем смысле.
— Да, — поддержала первая старушка. — И я тоже.
— В самом деле? — спросила вторая старушка.
— Ага.
— Мне всегда казалось странным о таких вещах рассуждать, — вымолвила вторая старушка. Она болтала под лавочкой ногами и разглядывала свои туфли. — Да и вправду сказать, жду-то я жду, да всё без толку.
— И я тоже, — сказала первая старушка. Довольно долго они сидели молча. Время от времени они искоса поглядывали друг на друга.
Люди торопились мимо них, почти бегом, с поднятыми воротниками или под зонтиками.
— А знаешь, — сказала вдруг первая старушка, — может, мы с тобой ждем друг друга?
— Да! — сказала вторая старушка. — Верно! Ты, стало быть, ждёшь меня, а я — тебя!
Это были две одинокие старушки. У них была пустая жизнь за плечами и ещё несколько лет впереди, и внезапно они заключили друг друга в объятия и пылко поцеловались, прижимаясь стиснутыми губами. Их головы покачивались взад и вперёд.
И вдруг они вздрогнули, разжали руки, отпрянули друг от друга. Что им, в сущности, было друг от друга нужно? Во рту у них пересохло, пальцы тряслись. Могли ли они довериться друг другу? Не затевали ли они чего-либо от лености? От жадности? От скаредности? Не стали ли они жертвами какого-нибудь нелепого совпадения?
Это тянулось довольно долго — так что стемнело и они успели замёрзнуть — покуда не смогли договориться, вступать ли им друг с другом в любовные отношения (другого выражения они подобрать не сумели) или оставить происшедшее на единственный вечер и единственный поцелуй.
— До чего же нелёгкий выбор! — сказала одна старушка.
— Невероятно! — сказала другая.
Кто бы мог подумать, что это решение может оказаться таким трудным.
Тоон Теллеген. «Две старые старушки»
БЕЛКА ВЫГЛЯНУЛА В ОКНО и увидела, что прошел сильный ливень. Весь лес стоял под водой. Белка разбежалась и прыгнула в воду, вытянув перед собой руки, и ее хвост заструился за ней.
По лесной тропинке доплыла она под водой до дома Муравья, вынырнула и отдышалась. Муравей, сидевший на крыше дома, хмуро кивнул ей.
— Ничего хорошего, — буркнул он.
— Да уж где там, — согласилась Белка. Она ухватилась за водосточную трубу и забралась наверх, но крыша была скользкой и влажной, так что Белка съехала с нее и снова шлепнулась в воду.
Проплывавший мимо Тюлень унес Белку на своей серой спине.
— Тоже ничего хорошего! — вдогонку ей крикнул Муравей.
— Да уж где там! — с сожалением крикнула в ответ Белка.
Она была слишком тяжела для Тюленя, и тот пересадил ее на Водяного Жука. У Жука было скверное настроение, и от него пахло замшелой корой. Белка никогда не любила этого запаха, да и Жука она побаивалась. Поэтому она скатилась с его спины, догребла до первой попавшейся верхушки дерева, втиснулась в развилку меж двух веток, и дерево, наклонившись под ее тяжестью, вновь распрямилось и, как из пращи, выстрелило ею через лес в пустыню и, шлепнувшись там, Белка разбудила дремавшую Серебристую Лису. Вместе они отправились к Слону, который уже некоторое время жил на другом краю света. Там было плоско и темно, но они все же разыскали его наощупь при свете луны — он как раз сидел и трубил немного для себя.
Они прихватили Слона с собой, и он в один присест осушил лес до дна. Не прошло и часу, как они уже разлеглись на солнышке и рассказывали друг другу всякие небылицы. Слон вспомнил про Единорога, который как-то раз, всего лишь на мгновение появился в лесу, а потом хотел, чтобы все поверили в его существование. Это за одно-то мгновение!
Вечером каждый улегся спать в своем домике. Белке снилось, что она нырнула с самой высокой ветки и, изящно воспарив над миром, поплыла среди звезд, которые брызгами разлетались вокруг нее, и несколькими неторопливыми гребками выплыла из неба.
Но куда? Что было там, за небесами?
Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»
ДВЕ СТАРУШКИ жили в большой комнате среди картин, подсвечников, книжных полок, маленьких столиков и салфеток.
И вот как-то раз одна старушка осела на стуле, сползла на пол, побелела, вытянулась и умерла.
Совсем не сразу дошло до сознания второй старушки, что первая умерла. «Так-так, — подумала она, — стало быть, это и есть смерть».
Она не могла перетащить первую старушку. Да и, по правде говоря, подумала она, куда?
Она принялась рыться в ящиках, сама толком не зная, что ищет. Она бродила по комнате и думала: «Нужно что-то делать, нужно что-то делать…» Но что? Она присела к столу.
Через час-другой она подумала: «Сойду я теперь с ума от горя! Это очень даже возможно!» Но представить себе этого она не сумела.
Она начала всхлипывать, закрыла лицо ладонями. Внезапно она со страхом подумала, что никто, в сущности, не знал, до чего милой была первая старушка. «Кому теперь это растолкуешь», — подумала она. Она представила себе, как пытается объяснить это кому-нибудь — какому-нибудь мужчине в кожаной куртке, с толстым ремнём — и как этот мужчина грубо отталкивает её и говорит: «Ой, да ладно вам. Все мы тут милые люди».
Немного погодя она встала и посмотрела в окно. «Ну и денёк!» — подумалось ей.
В комнате было темно. Стоял ноябрь. До неё доносились звуки трамваев, самолётов и чаек. Она принялась барабанить пальцами по стеклу, колотить в стены, стучать ногами в пол.
Ближе к ночи она начала зевать, громко, с завыванием, пока не осипла и не свалилась в изнеможении.
Она лежала на ковре посреди комнаты, рука под голову, колени врозь. Позже, под утро, она уснула.
Тоон Теллеген. «Две старые старушки»
БЕЛКА БЫЛА В СКВЕРНОМ НАСТРОЕНИИ. Ветер опять просвистел мимо и не принес ей писем — ни одного, даже самого малюсенького!
«Никто обо мне не думает», — пригорюнилась она. А ведь сама она думала о тысяче разных зверей. Она думала о Муравье и о Бегемоте, и о Комаре, и о Выдре, и о Льве, и о Сороке, и о Медведе, и об Осе, и о Слоне, и о Воробье. Она думала обо всех. О ком только она не думала?
— Обо мне, — раздался голос. Белка вздрогнула и выглянула на улицу. Шел дождь, и никого не было видно.
— Эй, там, — крикнула она.
— Привет, — отозвался голос.
— Ты где? То есть, я хочу спросить, ты кто? — крикнула Белка.
— Я здесь.
— Где здесь?
И тут у двери, в темном уголке, Белка заметила сжавшуюся к комочек Ночную Совку.
— Ах, так это ты, — сказал Белка.
— Вот видишь, — сказала Ночная Совка. — Обо мне ты не думала, а я о тебе дни и ночи напролет думаю!
— Обо мне?
— О тебе! — кивнула Совка. — Глянь-ка. — Она расправила крылышки, и Белка прочла, перескакивая взглядом с одного крыла на другое:
Привет, Белка!
Как дела? У меня все хорошо, или нет, не то чтобы хорошо, потому что ты обо мне никогда не думаешь. Ну,теперь, может, хоть чуточку подумаешь?
Ладно, пока!
Ночная Совка.
Совка плотно сложила крылышки, потерла ими друг о друга и снова развернула. Надпись исчезла. Глядя на Белку блестящими, серьезными глазами, Совка подала ей веточку, и Белка написала на ее крылышках:
Милая Ночная Совка,
Ты знаешь, я всегда о тебе немножко думаю. Я хочу сказать: с этого момента. Потому что ты такая милая. Напиши мне еще что-нибудь, ладно? Пока.
Белка.
Ночная Совка вновь тщательно расправила крылышки, взмыла вверх и улетела. Белка вернулась в дом и уселась на стуле у окна — ей нужно было кое о чем поразмыслить.
Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»
ДВЕ СТАРУШКИ.
Как-то раз одна старушка пришла домой и сказала:
— В моей жизни появился кто-то другой.
— О, — только и могла вымолвить вторая старушка. Первая поставила на стол продуктовую сумку и рухнула на стул.
— Как это ужасно для тебя, — сказала она.
— Вообще-то… — начала вторая.
— Нет, — прервала первая старушка. — Это в самом деле ужасно. Это означает, что я собираюсь исчезнуть из твоей жизни. Это через пятьдесят-то лет!
Другая старушка — маленькая, серенькая, тощенькая — заглянула в продуктовую сумку и принялась выкладывать на стол покупки: яблоки, молоко, хлеб, сироп, сахар, средство для мытья посуды.
— Ну, до этого, пожалуй, не дойдёт, — сказала она.
— Дойдёт, и ещё как! — крикнула первая с пылающими щеками.
— Кто же этот другой? — спросила вторая старушка.
— Не скажу. Этого я сказать не могу. Может, и хотела бы, да не могу. Нельзя.
— Ну что ж.
— Это тебе хоть понятно?
— Понятно.
— Нет, я думаю, это всё-таки кошмар для тебя!
— Да ладно, что уж там. Если речь идет о твоём счастье…
— Счастье?! Я чувствую себя отвратительно. Я тебя бросаю.
Лицо у первой старушки горело, руки тряслись, голос дрожал, тогда как вторая говорила спокойно, медленно. Она, однако, не была уверена, что у неё внутри всё нормально. Она принялась накрывать на стол.
За ужином первая старушка сказала:
— Поломала я, выходит, твою жизнь.
— Ну уж, прямо-таки… поломала…
— Да! Поломала! Именно что поломала! — вскричала первая старушка пронзительным голосом. — Лучше уж мне было умереть!
— Да… но если бы ты умерла… — с удивлением начала вторая старушка.
— Замолчи! — закричала первая старушка. — Как ты не понимаешь. Я ещё никому в своей жизни зла не сделала. А теперь вот… ты…
Вторая старушка молчала.
Вечером первая старушка уложила вещи и ушла. Она ничего не сказала. Спускаясь по лестнице, она плакала. Ее чемодан грохотал по ступеням.
Вторая старушка безмолвно глядела из окна.
Так исчезла первая старушка из жизни второй.
Тоон Теллеген. «Две старые старушки»
ОДНАЖДЫ, КОГДА БЕЛКА дремала в высокой траве на берегу канала, Золотая Рыбка спрашивала у Цапли:
— Что это с тобой? Я плаваю себе, плаваю, а ты на меня — ноль внимания…
— Ах, — сказала Цапля.
— Ты не заболела случайно? — спросила Золотая Рыбка. — А то на тебя это не похоже.
— Нет, — сказала Цапля, вздохнула и добавила: — Я бы тебя уже сто раз проглотила…
— Да уж никак не меньше тыщи, — предположила Золотая Рыбка. — Ну ладно, давай по порядку.
— Тыщу так тыщу, — согласилась Цапля и продолжала: — Вот я тебя сцапала — и мне хорошо. Но ведь часу не пройдет, как я опять проголодаюсь, и глядь! — вон она ты плаваешь. Похоже, что конца этому не будет…
— Что ты называешь концом? — перебила Золотая Рыбка.
— Не знаю, — уныло сказала Цапля, — потому что до конца никогда не доходит.
— Ладно, дальше давай.
— Дело тут всегда только в двух вещах: в голоде и в тебе. Вот я тебя съем — и нет больше ни тебя, ни голода. Потом я сплю, просыпаюсь — и вот вы они оба: голод, здесь, где-то возле клюва, и ты, там, за кувшинкой, в тростниках, и я тебя проглочу и опять сплю… Это бесконечно, прямо как осенний дождь! Но я же не осенний дождь!
— Да какое там, — сказала Золотая Рыбка.
— Я — Цапля, — гордо сказала Цапля.
— Точно, — сказала Золотая Рыбка.
— И я больше никогда не хочу голодать.
— Разумеется, — сказала Золотая Рыбка.
— И я хочу тебя проглотить… в последний раз.
— Само собой… то есть… я хочу сказать: нет… или, в сущности, что уж там… давай… — сказала Золотая Рыбка. — Но уж потом-то ты от меня отстанешь?
— Потом я учиться пойду. А то какая учеба на пустой желудок. На бурильщика или там на землекопа. Я думаю, под землей столько интересного… И с моим-то клювом — нет, точно, тут мне все дороги открыты.
— Ну, тогда ладно, — сказала Золотая Рыбка и позволила себя проглотить в последний раз.
— Но теперь-то уж все! — крикнула она напоследок, скользя по длинной, извилистой цаплиной глотке.
Светило солнышко, и довольная Цапля уснула на берегу канала, тянувшегося между лугом и лесом. Но, чуть спустя раскрыв глаза, она увидела плавающую как ни в чем ни бывало Золотую Рыбку, которая предостерегающе махала ей плавником.
— Это все хорошо, — подумала Цапля, — однако прости, я этого не хотела.
И, пока Белка все еще мирно спала, Цапля отпихнула клювом кувшинку и с тяжелым вздохом в тысяча первый раз проглотила Золотую Рыбку.
— Мы так не договаривались! — донеслось из Цаплиного клюва.
Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»
ДВЕ СТАРУШКИ, в старом доме, в черте города. Прямо над ними жил высокий старик, который изучал инкунабулы. Волосы у него были седые и вечно в беспорядке.
Старушки частенько судачили о нем и время от времени зазывали его к себе на чашку чаю.
Как-то в полдень они, смущаясь, спросили его, как он посмотрит на то, чтобы провести с ними ночь, между ними двумя. Ничего такого не будет, никаких поползновений, за это они ручались.
Старик залился краской — о таком он мечтал уже давно.
— Нет, — сказал он, — лучше не надо.
И подумал: ну почему я не сказал «да», отчего бы мне сейчас не сказать «да», совершенно чистосердечно?
— Ну тогда, может быть, вы нас поцелуете? Хоть разочек? — спросили старушки.
— Ну что ж, — сказал старик, — против этого ничего не имею.
Он поднялся, отодвинул стул и чмокнул старушек в щёку.
Но они хотели поцелуя в губы.
— В губы! — кричали они, тыча пальцем. — Вот сюда!
Старик опустил глаза, поцеловал их обеих в губы и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.
— О, — воскликнули старушки, — это было просто восхитительно!
Они слышали, как старик взбирался по ступенькам, как он распахнул дверь своей комнаты, как плюхнулся на кровать.
Молча сидели они друг против друга и спустя недолгое время почувствовали себя неловко.
Когда стемнело, они задёрнули шторы и написали старику письмо.
Они писали, что, в сущности, они вовсе не такие, что они поддались чувству, что им осталось недолго, да и ему тоже, что жизнь по большей части была отвратительна и пуста, с этим ему придётся согласиться, что они его очень, очень уважают и надеются, что он не захворает при воспоминании о прошедшем дне.
«Оно того не стоит, — писали они. — Это было просто маленькое недоразумение».
Они прочли письмо вслух, по очереди. Их щеки пылали. Они обе перечитывали его раз десять, и всякий раз, доставая его, зажмуривались и трясли головой. «Маленькое недоразумение», — повторяли они. Вот именно. Такое малюсенькое недоразуменьице.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и не стали отправлять письма.
Тоон Теллеген. «Две старые старушки»
БЕЛКА СТОЯЛА В МАГАЗИНЕ ДЯТЛА и примеряла брюки, а он держал перед ней зеркало.
— М-да… — сказала Белка. — Не знаю, не знаю…
— Да ладно тебе, — сказал Дятел. — Бери, чего там. Порадуй старика…
— Не знаю, не знаю… — сказала Белка.
Прозвенел звонок, и на пороге появился Жираф.
— Шнурки у вас имеются?
— Шнурки, — сказал Дятел, — вот вопрос. Да вы присаживайтесь. В любом случае у меня есть кое-что для вас, шнурки там, не шнурки…
Потом зашел Жук. Ему бы хотелось шляпу.
— Такую маленькую, черненькую, и чтобы слева — бархатное перышко, а посередине чтобы медная кнопочка, а понизу окантовочка, желтенькая, размерчик четыре с половинкой.
— Я подумаю, — сказал Дятел.
— Нет, — сказал Жираф. — Две мысли одновременно думать нельзя. По крайней мере, у меня так. Не знаю, может, у вас как-то по-другому…
— Нет, у меня — то же самое, — сказал Дятел.
— А шляпочка такая сколько стоит? — поинтересовался Жук. — Если дорого, то я не возьму.
— Так я и думал, — сказал Жираф. — А сейчас вы о чем думаете?
— Как-то они все-таки тесноваты, — сказала Белка.
Прозвенел звонок, и в комнату вползла Змея. Ей просто хотелось взглянуть на себя в зеркало в полный рост.
— Потолок у вас красивый какой, — заметила она, томно закатывая глаза и подползая ближе к зеркалу.
— Да чего там, — сказал Дятел, — балки да стропила…
— О чем бишь я? — спросил Жираф.
— А мне можно зеркальце — шляпочку примерить? — сказал Жук и выхватил зеркало у Змеи, которая только-только вытянулась в полный рост и приступила к самосозерцанию.
— Нет, — сказала Белка. — Не возьму я их. Это не совсем мой размер.
— Совершенно верно, — сказал Дятел, — это совсем не твой размер. Я бы вообще здорово удивился, если бы это был твой.
— То есть вы уже и не помните? — спросил Жираф.
— Как же, как же, — отвечал Дятел, теперь уже всем одновременно.
Разочарованная Змея потихоньку скользнула к выходу. Ей так и не удалось узнать, какой у нее вид в полный рост.
— А вот у вас раньше такие галстучки были, с блесточками, — сказал Жук.
— Да, правда, — отозвался Дятел. — Надо же, запомнились…
— С булавочками еще с такими, с лакированненькими, — не унимался Жук.
— Нет, вот за это уже не поручусь, — сказал Дятел и повернулся к Жирафу, который крепко схватил его за плечо.
— О чем вы только думаете? — рявкнул Жираф.
— Да, — сказал Дятел, — тоже верно.
Белке никак не удавалось стащить с себя брюки, и она, дергаясь и брыкаясь, вывалилась через магазинную дверь на порог, но подняться не сумела и съехала вместе с брюками к пруду, где, все еще сражаясь с ними, ушла под воду верхом на Лягушке.
— И как только ты догадалась здесь вовремя очутиться? — спросила Белка чуть позже, когда Лягушка вытащила ее на берег к магазину.
— Погоди, увидишь, — ответила Лягушка.
Вскоре после этого к выходу прошествовал Жук. На голове его красовалась нелепая черная шляпа, закрывавшая ему глаза. Безуспешно пытаясь сдвинуть ее со лба, он свалился в воду и тут же был спасен Лягушкой.
Продрогшие и промокшие, побрели Белка и Жук по берегу. До них донесся крик Жирафа:
— Ну тогда может быть вы в конце концов случайно знаете, что там у вас «тоже верно»? Как вообще с этим? Что я ищу-то, по-вашему?? И чего вы не знаете?
Напоследок они поймали мимолетный взгляд Дятла, сухонького, ссутулившегося в уголке своего магазина.
— Ну у вас и вопросики, правду сказать, — донеслось им вслед.
Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»
«НЕ ЛЕЗЬ ТУДА», — СКАЗАЛ СЛОН САМ СЕБЕ ОДНАЖДЫ В ПОЛДЕНЬ, стоя под тополем. На лбу, на спине и на носу у него были огромные шишки.
Он поставил ногу на нижнюю ветку.
— Что я тебе сказал? — спросил он сердито.
— Не лезь туда, — тихонько ответил он сам себе.
— А что ты делаешь?
— Лезу.
— Поставь ногу назад!
— Нет, — прошептал он и закрыл глаза.
В лесу было тихо и сыро. В розовом кусте спала бабочка, а низко в небе туда-сюда летала ласточка.
Слон поставил и остальные ноги на нижнюю ветку тополя.
— Сейчас я действительно рассержусь, — сказал он. — Немедленно вернись!
Но в ответ сам себе промолчал.
— Вернись! Ты что, не слышишь? Сколько у тебя уже шишек? Сколько еще тебе их надо набить? И что ты хочешь себе переломать?
— Ничего, — прошептал он. — Я ничего не хочу ломать.
— Но мозги-то у тебя давно уже сломаны, — съязвил он.
— Ах, мозги… — тихо повторил он и осторожно пожал плечами. — Я же не мозгами лезу на тополь.
Он взобрался на следующую ветку и сильно стукнул себя хоботом по ушам — раз, а потом еще.
— Ты не слушаешь! — закричал он. — Вернись!
— Я слушаю, — сказал он. — Я просто не делаю то, что ты говоришь. Я хочу залезть наверх.
— Залезть! Залезть! — Слон так рассердился, что перекричал собственный голос.
Потихоньку он карабкался все выше. Потом глубоко вздохнул, совсем отчаявшись:
— Все труды насмарку.
— Что значит труды насмарку? — спросил он сам себя.
— Ты, — ответил он. — Ты и есть труды насмарку.
— Я уже пролез половину пути, — сказал он. Потом ничего не ответил, а только покачал головой.
И взглянул наверх.
— Верхушка! — завопил он. — Там уже верхушка!
Добравшись до верхушки, он посмотрел вокруг. Внизу под ним был лес, а вдали в морских волнах светило солнышко. Никогда в жизни он не видел ничего красивее.
Слон встал на одну ногу, захлопал ушами, вытянул вверх хобот, и от полноты счастья ему захотелось сделать пируэт.
Но он споткнулся.
С ужасным грохотом он полетел вниз сквозь тополиные ветки.
«Теперь мне надо было бы подумать: „Вот видишь…“ — подумал он, падая. — Но я так не подумаю. Так я не буду думать. Нет. — И он крепко сжал зубы. — Так я ни за что не подумаю».
«Как я там назвал себя? — подумал он чуть позже, пролетая уже через самые нижние ветки. — Ах да, труды насмарку».
В этот момент он пробил в земле дыру и уже не помнил, кем он был или где он был. На затылке у него выступила огромная шишка, а сверху с тополя все еще валились ветки и листья.
Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»