ОДНАЖДЫ БЕЛКА ОТ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ ПЕРЕОДЕЛАСЬ ПАУКОМ и в таком виде заявилась к нему в гости.

Завидев Белку, Паук не поверил своим глазам.

— Но… слушай… а не я ли это собственной персоной? — запинаясь, пробормотал он и прытко отскочил в самый угол своей паутины.

— Да, — сказал Белка. — Это ты и есть.

— Да быть того не может! — завопил Паук. — Так нельзя! То есть, я имею в виду: я — это ведь я, и больше никто?

Паука бросило в жаркий пот, и его волосатые ноги задрожали на ниточках паутины.

— Нет, конечно, так нельзя, — сказала Белка, — но тем не менее, против факта не пойдешь.

Она с трудом удерживалась от хохота, а Паук с таким же трудом удерживался на ногах. Ему казалось, что все вокруг заходило ходуном и мир рушится.

С тонкой березовой ветки Белка очень осторожно переступила на паутину. Но одно дело — переодеваться Пауком, а совсем другое — уметь ходить по паучьей сети.

Уже через два шага ее ноги запутались в липких нитях.

— Помогите! — заголосила она. — Спасите!

— Вроде вон и голос не мой совсем, — усомнился Паук.

— Да ну Паук же, помоги! Это я!

— Что-то не верится мне, что это я, — сказал Паук, подступая поближе, чтобы рассмотреть самого себя. — Нет, — убежденно заявил он наконец. — Теперь точно. Не я это.

Белка тщетно боролась с паутиной, стараясь выпутаться, и в процессе борьбы отвалились ее паучьи ноги и обнаружился беличий хвост.

— Ах вон что, — расхохотался Паук. — Ну, какой же это я. А я-то струхнул…

Он повернулся, отошел на середину паутины, прилег и, после встречи с самим собой, забылся глубоким сном.

В конце концов Белке помогла выпутаться Цапля, Сверчок привел ее домой, а Жираф вечером сделал ей внушение, чтобы она больше не смела вытворять ничего подобного. У нее-то приключение закончилось благополучно, а вот Триф как-то на берегу пруда прикинулся Окунем, и с тех пор о нем больше никто ничего не слыхал.

— Триф? — переспросила Белка.

— Ну да, Триф, — отвечал Жираф.

Белка понурилась, распростилась с Жирафом, забралась в постель и в ту ночь спала крепким сном без сновидений.

Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»

ЕЖИК СИДЕЛ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ. И вспоминал, каким он когда-то был.

«Однажды я был веселым, — думал он. — На дне рождения у белки, когда я танцевал со сверчком. А еще как-то раз я был грустным. Когда подул такой ужасный ветер, что сдул у меня со спины все колючки. В тот раз я был очень грустным. А еще я бывал довольным. Вот сейчас я доволен».

Он кивнул и огляделся по сторонам. Было лето, он был доволен и размышлял. Это занятие он любил больше всего — размышлять. Размышлять ни о чем и обо всем, ни о ком и обо всех, — ему было все равно, лишь бы размышлять.

«А был ли я когда-нибудь злым?» — подумал он. Он глубоко-глубоко задумался, но так и не смог вспомнить, был ли он когда-нибудь злым.

«Так, может, стоит наконец попробовать?» — подумал он. Ему очень хотелось побывать всяким, разным, пусть даже по одному разочку.

Дело было под вечер, и ежик закрыл глаза. «А как вообще становятся злыми?» — подумал он. Он этого не знал.

Конечно, он видел злых зверей. Он видел, как они топали лапами и брызгали слюной, он видел, как они кусались, жалили и дрались, и слышал, как они кричали и рычали. Но всего этого он делать не умел, это он знал точно.

Ежик наморщил лоб. «Так я уже однажды делал, — подумал он. Почесал себя за ухом между иголками. — И так тоже».

Уже почти наступил вечер, когда ежик наконец пришел к выводу, что он, возможно, никогда не станет злым. «Какой кошмар», — подумал он.

И тут ему в голову пришла одна идея. «А знаете что? — подумал он. — Если я это напишу, то и стану таким. Потому что, когда я пишу „я доволен“, то я ведь доволен. А иначе с чего мне это писать? И если я пишу в конце письма „ежик“, то это потому, что ежик — это я. — Он кивнул. — Я всегда — то, что я пишу».

Он взял полоску березовой коры и написал:

Я злой.

Потом прочитал свои слова и покачал головой от удивления. «Так, так, — подумал он. — Значит, теперь я злой. Как непривычно!» Он старался как можно точнее понять, что он чувствует, перечитал написанное еще несколько раз и опять покачал головой.

«Это самое странное чувство, какое у меня когда-нибудь было, — подумал он. — Оно ни на что не похоже». Но он был рад, что наконец был злым.

«То есть сейчас я злой, и я этому рад, — подумал он. — И к тому же я удивлен. То есть я очень разный — и злой, и удивленный, и радостный одновременно».

В этот момент поднялся ветер и выхватил кусочек коры у него из лапы.

«Эй! — закричал ежик. — Отдай! Это ненастоящее письмо!» Ведь он не хотел, чтобы кто-нибудь прочел то, что он написал. «Если они узнают, что я злой… — подумал он, — тогда… тогда…» Он не знал, что тогда могло произойти, но наверняка что-нибудь ужасное.

Ветер свистел и завывал, и не слышал ежика. Он считал, что на кусочке березовой коры было написано настоящее письмо, и унес его с собой, высоко в небо. На нем не было написано, кому это письмо и кто его написал. Ветер долго носил его высоко над лесом, но потом в конце концов разорвал и пустил кусочки кружиться в воздухе.

В тот момент ежик снова сидел и размышлял, в сумерках, под розовым кустом. «Значит, теперь я был и злым, — думал он. — А вот был ли я когда-нибудь неосторожным? — Он прикрыл глаза. — Может, сейчас я как раз такой… А может, сейчас я даже легкомысленный».

На лес упала ночь, и довольный ежик (а таким он любил быть больше всего) свернулся в клубок и снова поразмышлял. Но уже недолго.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

БАБОЧКА ПРИСЕЛА НА ЦВЕТОК и заснула. Дело было после полудня, пригревало, а денек у нее выдался суматошный.

Цветок был утомлен не меньше, чем Бабочка, и его тоже клонило в сон. Поколебавшись немного, он тряхнул листьями, но Бабочка спала без задних ног и ничего не почувствовала. Тут силы покинули цветок, и он сомкнул лепестки. Цветок спал, а в цветке спала Бабочка. А над цветком, в мягкий поздний летний полдень, дремал бук. На одной из ветвей бука устроилась отдохнуть Белка. Немного погодя она тоже уснула.

Над лесом повисла глубокая, сонная тишина.

И только Верблюд не спал. На лесной опушке он поджидал Бабочку, которая обещала объяснить ему, как через реки и поля добраться до пустыни. Там, по слухам, было всегда сухо, а Верблюд ужасно не любил сырости.

Он ждал и ждал, но Бабочки все не было. Стемнело, и Верблюд понял, что сегодня она уже не придет. Время от времени накрапывал дождь, а где-то вдали вовсю бушевала непогода.

По щекам Верблюда покатились крупные слезы. Их он не любил почти так же, как и дождь. Он содрогался при мысли о скользких, мокрых соленых каплях на своих щеках, но сдержать их ему не удавалось. Он был так огорчен. Слезы капля за каплей текли у него из глаз и падали на землю.

Муравей проснулся, когда его пол залил поток, наплаканный Верблюдом. К тому времени уже наступила полночь. Муравей забрался на веточку и вверх по течению добрался до Верблюда, стоявшего по пояс в собственных слезах.

— Ты чего это? — спросил Муравей.

Но из-за рыданий Верблюд не сумел вымолвить ни слова, а только всхлипывал еще горше.

Муравей сорвал листок с куста и утер Верблюду слезы.

— Спасибо, — всхлипнул Верблюд. — Спасибо тебе…

Но вид у него был все еще совершенно несчастный.

Слезное море потихоньку впитывалось в землю.

— Знаешь что, — сказал Муравей, с одной стороны, опасаясь, что Верблюд опять ударится в слезы, а с другой — страстно желая вернуться домой.

— А что? — ответил Верблюд.

— Пошли-ка со мной, я тебе вкусненького дам.

— Да мне же есть никогда не хочется, — неуверенно возразил Верблюд, но все же пошел с Муравьем. Они шагали по осклизлой, соленой лесной тропинке, а над ними сияла луна. Дома Верблюд получил от Муравья корку хлеба, такую черствую, что и Змея не сумела бы выжать из нее ни капли влаги. С недоверчивой улыбкой Верблюд угрыз корку и нашел, что это очень даже вкусно, а Муравей вовсю зевал и уже пару раз выразительно пожелал ему спокойной ночи.

Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»

КРЕВЕТКА ПОСТУЧАЛА В ДВЕРЬ К МЫШИ.

— Да-да? — сказала мышь.

Креветка зашла в комнату. С собой у нее был чемодан, который она поставила на стол.

— Я — креветка, — сообщила она. — Не желаете приобрести немного сердитости?

— Сердитости? — переспросила мышь, которая, конечно же, была знакома с креветкой.

— Ну да, — раздраженно сказала креветка. — Вам же хочется иногда быть сердитой.

— Хочется, — ответила мышь. — Но когда я хочу быть сердитой, я сержусь. Это происходит само собой.

— Но вы всегда сердитесь доброй сердитостью? — спросила креветка, изучающе глядя на мышь.

Мышь засомневалась.

— Нет, — вздохнула креветка. — Выходит, не доброй. — И открыла свой чемодан. — Я покажу вам, что у меня есть.

Чемодан был темный, и креветка одну за другой доставала из него разные сердитости.

— Бывает, что вам наступают на ноги, когда вы танцуете? — спросила она.

— Да, — сказала мышь.

— Тогда у меня есть для вас легкая сердитость, которая проходит так же быстро, как и начинается, — объявила креветка и показала тонкую светло-розовую сердитость. — Очень красивая сердитость, — добавила она.

Потом взглянула на мышь и спросила:

— А случается вам что-нибудь забыть дома, уезжая в путешествие?

— Частенько, — призналась мышь. — А откуда вы знаете?

— Тогда у меня есть раздражение, очень подходящее для этого случая, — сказала креветка.

Из чемодана появилось сморщенное серое раздражение.

Мышь кивнула: это и в самом деле было как раз то, что нужно, когда что-нибудь забыл.

— У меня уже есть похожее раздражение, — сказала она.

Креветка показала еще лиловую ярость, зеленоватую злость и белоснежное бешенство.

На дне чемодана лежало что-то нежно-голубое.

— А это что такое? — спросила мышь.

— Это не сердитость, — сказала креветка и немного покашляла. — Это печаль. Вообще-то, она не продается. Но для вас…

— Я ее возьму, — сказала мышь.

— Собственно говоря, — сказала креветка, — это больше, чем печаль. Это тоска.

Она отдала мыши нежно-голубую полупрозрачную тоску, закрыла чемодан и ушла.

Мышь села у окна, набросила тоску на плечи и стала смотреть вдаль.

Было теплое, тихое утро в самом начале лета.

— Ах, — сказала мышь и глубоко вздохнула.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

БЕЛКА СЕЛА ЗА СТОЛ, лизнула перышко, обмакнула его в чернильный орешек, сдвинула брови, закрутила хвост колечком, подумала и вывела:

Уважаемая Птица-Секретарь,

Пишет Вам Белка, которая живет в лесу. Я люблю писать письма, да только мне никогда никто не отвечает. А Вы, сдается мне, то и дело письма пишете? Может, и мне разок ответите?

Примите и проч.,

Белка.

Она сложила письмо и пустила его по ветру, и тот унес его за море, где жила Птица-Секретарь, изо дня в день отвечавшая на письма из самых разных уголков света.

Уже на следующее утро Белка получила ответ.

Уважаемая Белка.

Всенепременно.

С выражением совершеннейшего почтения,

Птица-Секретарь.

Надувшись от гордости, Белка показала письмо Муравью. Это было первое в ее жизни письмо. Муравей прочел его, но слова Птицы-Секретаря не произвели на него особенного впечатления.

— Она что, просто сказать не могла? Зачем писать-то было? — пробурчал он.

— Это как это так, сказать? — возразила Белка. — Она за морем живет!

— А если крикнуть?

— Не получится.

— А если со всей силы? Все-не-пре-мен-но… — во все горло завопил Муравей.

У Белки на глазах навернулись слезы. Она стояла со своим письмом, написанным на глянцевой белой бумаге ручной выделки, прибывшем во внушительном сером конверте с цветочками на подкладке. Муравей тем временем заходился криком, от которого по щекам у него струились слезы.

Муравей надрывался еще несколько часов, пока не охрип и совершенно не изошел слезами. Тогда он закашлялся и ушел домой.

Белка вслух читала и перечитывала письмо, перед сном клала его возле кровати, а днем прикрепляла ко внутренней стороне двери. Слово «Всенепременно» казалось ей самым красивым словом, а фраза «С выражением совершеннейшего почтения» — самой красивой фразой из всех, какие она знала.

Дня через три Белка получила очередное письмо в конверте, который был еще внушительнее предыдущего.

Уважаемая Белка,

Я уже давно ничего от Вас не слыхала. Все ли у Вас в порядке? Я надеюсь, что в скорейшем времени получу от Вас какое-либо известие.

Примите уверения в моем в высшей степени дружеском расположении,

Птица-Секретарь.

Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»

ДВЕ СТАРУШКИ жили вместе много лет. Они были счастливы — так им казалось — и неразлучны. Они исходили из того, что в их жизни уже ничего не может измениться.

Но однажды утром одна из них сказала:

— Я хочу, чтобы ты ушла, немедленно. Внезапно она как бы стала выше ростом, стояла разрумянившаяся, торжествующая. В ней появилось нечто величественное: сверкающие глаза, горделивая осанка. Она возвышалась над другой старушкой, как некая матрона.

Вторая старушка втянула голову в плечи. Она походила на мышку, такой маленькой и робкой она сделалась в считанные секунды.

— Хорошо, — сказала она.

Она встала, наткнулась на стол, обогнула стул и распахнула дверь.

Она не решалась оглянуться.

— Счастливо тебе, — сказала она, глядя в пол. И прошептала, неслышно для другой старушки: — Я люблю тебя.

— Давай не мешкай, — сказала первая старушка. — Ступай.

Вторая старушка вышла из комнаты, спустилась по лестнице, вышла на улицу. Она собралась с духом и исчезла. Назад она не вернулась.

В тот же день первая старушка утратила свою горделивость, принялась рвать на себе волосы, бегать повсюду, помещать объявления, расклеивать плакаты: «Разыскивается моя любимая подруга».

Она прожила ещё много лет, мрачная, переполненная раскаянием. Что случилось с ней тогда, в тот миг, когда она вдруг сделалась огромной, гордой, торжествующей, — осталось для неё загадкой.

«Тот момент не имел ничего общего с действительностью! — думала она порой с сомнением. — Он относился к другому роду вечности! К смерти!»

Она бросалась на стены, колотила кулаком по столу, хлопала дверьми до тех пор, пока не падала бездыханная.

Тоон Теллеген. «Две старые старушки»

ПО ЛЕСУ ПРОШЁЛ СЛУХ, что Лягушка проглотила луну.

Во-первых, луна не показывалась на небе уже седьмую ночь подряд, а во-вторых, Лягушка что-то здорово растолстела.

По ночам в лесу делалось темно, хоть глаз выколи, и те, кому не сиделось дома, могли не сомневаться, что обо что-нибудь споткнутся, на что-нибудь налетят, где-нибудь упадут, забредут куда-нибудь не туда или очутятся совершенно не там, куда направлялись.

Особенно тяжко приходилось Кабану. Он был постоянно голоден, так что не пропускал ни одного дня рождения, чей бы он ни был, и, стало быть, ни вечера не сидел дома. И вот теперь уже семь ночей прошли для него впустую. Муравей, Жук, Дрозд, Жираф, Щука, Ёж и Комар не досчитались его у себя на вечеринке.

Утром восьмого дня солнце застало Кабана на лесной поляне — он стоял и голосил:

— Где луна? Даешь луну! Подать сюда! Помогите! Вернуть луну на место! Держи вора! Я есть хочу! Караул!

Так продолжалось до самого полудня, пока зверям, жившим по соседству, это не надоело и они не заткнули Кабану пасть дубовыми листьями. Он, правда, продолжал ворчать, но это уже никого не волновало. К вечеру он отправился домой. Белка видела, как он, безутешный тихонько похрюкивая, трусил домой,. Белка прониклась к нему сочувствием и сказала Дрозду:

— Нет, так не годится. К вечеру надо луну вернуть. А то, боюсь, скоро мы многих не досчитаемся.

Дрозд с ней согласился и потолковал с Соловьем, который сочинил об этом песенку и напел ее Оленю, а тот нашептал ее Пауку на ушко (в то, что за левой передней лапкой). И Паук крупными зигзагами паутины вывел между каштаном и буком: «Вечером луна должна быть на месте».

И — вправду ли Лягушка ее слопала или кто-то другой знал об этом чуть больше, однако, когда солнце в тот вечер своим чередом закатилось, над берегом моря, где — случайно или нет — жила Лягушка — появилась наконец тоненькая, бледная, трепещущая луна.

Над лесом пронесся вздох облегчения. А Медведь, насупившись, наблюдал, как первый гость на его дне рождения с громким хрюканьем в один присест умял все три медовых торта, даже и не подумав сперва поздравить именинника.

Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»

— Я УЖАСНО ЗЛОЙ, — СКАЗАЛ ЖУК ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ.

— А я намного злее тебя, — ответил дождевой червяк.

Они сидели рядышком под розовым кустом. На лес спустились сумерки.

— Вовсе нет, — сказал жук. — И речи об этом быть не может.

— Нет? — закричал червяк.

— Нет! — завопил жук.

Они вскочили на ноги и разозлились еще сильнее. Головы и плечи у них покраснели от ярости, и скоро вокруг собрались звери, которые с удивлением на них смотрели.

— До чего ж они злые, — сказали звери.

— Я — самый злющий! — кричал жук.

— Нет я! Я! — вопил дождевой червяк. Звери ходили кругами вокруг жука и червяка, осторожно дотрагивались до их злющих плеч, обжигали пальцы и перья, качали головами и обсуждали все между собой.

Прошло много времени, прежде чем они наконец согласились друг с другом и сказали:

— Вы оба ужасно злые. Но жук — самый злющий,

— Ага! — сказал жук. — Так я и знал.

Он довольно улыбался и кивал всем вокруг. Дождевой червяк разбушевался еще сильнее и стал совсем красным.

— Нет, это я самый злющий! Я! — визжал он.

Звери попятились, а некоторые упали на спину. Из глаз червяка во все стороны летели искры. Кое-где вспыхнула трава. А червяк становился все злее и злее.

Жук не сводил с него глаз и думал: «Вот это и вправду жуткая злость…» Он почесал себя за ухом и подумал: «Все равно я еще злее. Ведь все они сами так сказали».

А потом почесал шею и заверещал с такой злостью, как не верещал еще никто. Звери отступили еще дальше, а потом и вовсе бросились наутек.

— Да уж, — говорили они друг другу. — Жук и вправду самый злющий.

— Да-а! — верещал жук и больше уже не улыбался.

Топая ногами и вереща, жук и червяк стояли рядом посреди леса.

Стемнело. Облачка тумана пробирались вверх сквозь кустарник. Взошла луна. Но прошло немало часов, пока жук и червяк перестали злиться.

Тогда они подули друг другу на плечи и легонько, по-дружески по ним похлопали.

— Ты тоже был ужасно злой, дождевой червяк, — сказал жук.

— Но ты был самый злющий, — ответил червяк.

— Ах, — сказал жук и скромно потупил глаза.

А потом они пошли домой к дождевому червяку, чтобы поесть чего-нибудь черненького. Луна поднялась высоко, и время от времени на деревьях и окутанных туманом кустах хрустели ветки. Ночь была прохладной

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

БЕЛКА НАПРАВЛЯЛАСЬ НА ПЛЯЖ — узенькую полоску песка, усеянную галькой, чтобы предаться там размышлениям. О чем будут размышления, она еще не знала, но так бывало всегда, когда она собиралась им предаться.

Если бы она знала, о чем она собиралась размышлять, она бы осталась дома и там немедленно бы начала размышлять о том, о чем собиралась.

Так, погруженная в предвкушение размышлений, а может, и совершенно бездумно, дошла она до берега реки. Над водой висело тяжелое черное небо и было ясно, что скоро хлынет дождь. Белка споро соорудила домик из веток и палочек. На опушке леса она нарвала дерна и покрыла им ветки. Когда упали первые капли, она сидела в своем домике в уюте и сухости и могла без помех предаваться размышлениям.

«А хорошо бы сейчас…» — подумала она. Но тут дождь хлынул как из ведра и все, кто был неподалеку, сломя голову ринулись искать укрытие.

Первым в домик ворвался Слон и хорошенько встряхнулся, тут же вымочив Белку до нитки. За ним последовала Стрекоза, потом — Воробей, Сверчок и Ворон. Домик вскоре переполнился, и мокрую, дрожащую Белку оттеснили в угол. Потом явился Овод и прогундосил:

— Ну и ливень. Будьте так любезны, уж позвольте мне тут у вас переждать.

И, не дожидаясь ответа, протиснулся вовнутрь.

Это оказалось последней каплей. Домик затрещал по швам и развалился, и звери всей толпой очутились под проливным дождем.

— Вообще говоря, ты мог бы и под деревом переждать, — сказал Ворон Оводу.

— А тебе самому что дома не сиделось? — встрял Сверчок.

— Как вы все могли бы заметить, после того, как я сюда зашел, места уже не оставалось, — заявил Слон.

— Помнится, я тебе на день рождения зонтик подарил, — сказал Воробей Стрекозе.

— У тебя и у самого зонтик есть! — огрызнулась Стрекоза.

— Кстати, все помнят, что я вскорости именинник? — поинтересовался Слон.

— Серьезно? — удивился Сверчок.

— И мне бы хотелось получить следующее, — продолжал Слон. — Во-первых…

Белка повернулась и отправилась домой. Дождь перестал. Издалека до нее все еще доносился голос Слона, бубнившего свой длиннющий список.

«А вот бы мне сейчас… — сказала Белка самой себе. — О чем бишь я?» Но без реки, без белого берега, покрытого песком и галькой, она размышлять не умела. И, мокрая и расстроенная, забралась она в свой домик на буке, свернулась в клубочек и уснула.

Тоон Теллеген. «Однажды в полдень»

ДВЕ СТАРУШКИ жили в маленьком домике на краю города.

За долгие годы они изрядно надоели друг другу. Но вот однажды они отправились путешествовать.

«Всё же что-то новенькое», — решили они.

К их большому разочарованию, мир успел измениться. Они увидели, что люди сделались злобны и угрюмы.

Пошёл дождь.

В поисках укрытия они забежали на какой-то заброшенный пустырь и забились в уголок у забора. Они держались друг за друга так крепко, что чуть не задохнулись. Колени у них подкосились, и они осели в жирную, чавкающую подзаборную грязь. Подняться на ноги им не удалось, они оцепенели от холода.

Так их и нашли.

Их забрали куда надо и допросили.

— Что вы там делали?

— Ничего особенного.

— Ничего особенного?

— Ничего особенного. Мы обнимались.

— Прямо там, в грязи??? Это вы-то???

— Мы любим друг друга, — прошептали они. Человек, который их допрашивал, откинулся на стуле.

— Так, — сказал он и потёр руки. — Любите, стало быть, друг друга.

— Ну да.

— То есть это вы любовь имеете в виду, так следует понимать?

— Любовь, да, — сказали старушки тихо. Допрашивавший встал, подошёл к шкафу, повернул ключ и распахнул дверцу.

— Ну так вот, — сказал он и вытянул оттуда женщину, которая стояла там, тесно зажатая между каких-то картонных коробок.

Он усадил её на стул возле своего стола, достал из ящика щётку и принялся обмахивать ею женщину. Женщина улыбалась ему и показывала, где он прежде всего должен чистить: под коленками, у шеи, между лопаток.

— Однако и запылилась же ты, — сказал он мягко.

— Да, — согласилась она.

Он чистил её с большой нежностью, в то время как она указывала ему на всё новые и новые места.

— Вот что такое любовь, — сказал он старушкам, всё ещё продолжая водить щёткой. — Вот что означает любить. Вы бы и не подумали, а?

И он затолкал женщину обратно в шкаф и снова запер дверцу на ключ.

Старушки пришли в сильнейшее замешательство. Их трясло, они не могли вымолвить ни слова.

Человек вытолкал их из комнаты.

— Убирайтесь! — крикнул он им вслед. Понурив головы, побрели они домой.

«Стало быть, мы всю жизнь ошибались, — думали они. — Всегда».

Их жизнь превратилась в кошмар. Всякое напоминание о том, что они прежде считали любовью, причиняло боль. Они исхудали и сгорбились.

Во сне над ними потешались вороны, начальники и дети.

Однажды утром они умерли, одна за другой.

Тоон Теллеген. «Две старые старушки»