ОДНАЖДЫ ВСЯ ЗЛОСТЬ ИСЧЕЗЛА.

Было лето.

Бегемот столкнулся с ежиком, но никто из них не разозлился. Черепаха сказала улитке, что у нее очень торопливый вид, но улитка не рассердилась. Муравей съел торт медведя, но медведь не стал злиться.

Слон не разозлился на себя, когда не смотрел на тропинку, врезался в дуб и свалился на землю. А лягушонок не разозлился на цаплю, когда она опять его съела.

Странный был день.

Звери, которым было больно, когда они во что-то врезались, не злились. Другие звери, которые жалели себя, не отвешивали себе оплеух и не говорили сами себе: «Ну-ка прекрати!»

Днем все звери собрались вместе на поляне в лесу.

Сверчок спрашивал слона, как ему чувствовать себя, если слон во время танца опять будет наступать ему на ноги: «Благодарным? Восторженным?»

Слон неуверенно посмотрел на него и пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он. — Может, счастливым? Или смущенным?

Никто не знал, как надо себя чувствовать, когда такое случается.

— Я грустный, — сказал паук, который висел чуть в сторонке между ветками розового куста.

— Это можно, — сказал бегемот. — Так можно себя чувствовать. Грусти, сколько хочешь.

Темные облака закрыли солнце.

— А давайте скрежетать зубами и топать ногами, — предложил буйвол.

— Или плеваться желчью, — добавила ласка. Звери попытались скрежетать, топать и плеваться, но не смогли вспомнить, как это делается.

С мрачными лицами они сидели рядом.

— Я опасаюсь самого страшного, — прошептал муравей на ухо белке.

Белка кивнула. Она не знала, о чем говорит муравей, но была уверена, что он прав.

Под вечер похолодало, и звери стали прижиматься друг к другу.

Сверчок закидывал ногу на ногу и нечаянно ударил по коленке носорога.

— Ай! — завопил носорог. — Нельзя ли повнимательней!

Это были злые слова.

Все испугались и посмотрели на носорога. Какое-то время звери молчали. А потом всем стало весело. Ведь злость вернулась!

Слон сам себе надавал по ушам.

— Ай! — крикнул он. — Это я себе задолжал! А жук кричал: «Ну-ка подожди…» — ни к кому конкретно не обращаясь.

Все звери отправились по домам и собирались в эту ночь ужасно на что-нибудь рассердиться.

— Ты все еще опасаешься самого страшного? — спросила белка муравья, когда они в сумерках шли по лесу.

— Нет, — сказал муравей. — Я опасаюсь еще кое-чего. — Он нахмурил брови и искоса посмотрел на белку. — Но теперь не самого страшного.

Белка кивнула, попыталась придумать, на что бы ей рассердиться, и ни о чем больше не спрашивала.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

КОГДА ВОРОНА ОДНАЖДЫ РАЗОЗЛИЛАСЬ без всякой причины, она отправилась к жуку-доктору. Она подошла к двери и пару раз сильно стукнула по ней клювом.

— Вы, конечно, злитесь? — спросил жук-доктор, сидя в мягком кресле у окна и не поднимая глаз.

— Да, — зло каркнула ворона.

Доктор встал с кресла, взял ножницы и вышел к ней.

— А причин, конечно, нет? — спросил он,

— Нет, — каркнула ворона и замахнулась крылом.

— Так-так, — сказал жук-доктор, потом подошел к вороне и отстриг ее злость.

— Ай! — каркнула ворона. На глазах у нее выступили слезы, но она больше не злилась. — Было больно, доктор, — сказала она тихонько.

— Да-да, — сказал жук-доктор.

Ворона крыльями смахнула слезы, поблагодарила жука-доктора и улетела, удивленная и веселая. Ее злость осталась лежать на земле у жука под дверью.

— Долой ее, — пробурчал доктор.

Он поднял злость и, размахнувшись, забросил в реку.

Там она угодила как раз на спину карпа.

— Что это? — закричал карп. — Эй! Эге-гей! Он начал в ярости носиться туда-сюда, а когда увидел щуку, налетел на нее и отвесил ей плавником здоровенную оплеуху.

— Ты заслужила! — рявкнул он.

— Заслужила? — прохныкала щука. — Я? За что? Ухо у нее заболело, и она перевернулась на спину. Она поглядывала на карпа, стараясь держаться на расстоянии, и решила поскорее уплыть подальше.

— За всё! — рявкнул карп ей вслед. — Или, может, ты не знаешь, что такое — всё?

Щука завернула за поворот в реке и спряталась в тине среди камышей.

Карп яростно колотил плавниками вокруг себя.

— Мерзкая вода! — кричал он. — Вот здесь! Вот эта!

Вода клокотала, бурлила и колотила его в ответ. Это была бешеная схватка посреди реки.

Ударом волны злость унесло со спины карпа, она описала дугу в воздухе и снова упала в воду.

Карп вдруг перестал злиться.

А вода в этот момент действительно разъярилась. И изо всех сил треснула карпа прямо по ушам.

— Ай! — воскликнул карп. — Ой!

Потом все стихло, и удивленный карп осторожно поплыл дальше.

Злость медленно опустилась на дно реки, просочилась сквозь маленькую серую крышу и свалилась прямо на голову раку.

Рак спал так крепко, что ему только приснился злой сон, и во сне он смахнул злость с головы.

Злость упала на пол и проскользнула раку под кровать.

А там ее уже никто и никогда не сможет найти.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ КРОТ ИСПЕК БОЛЬШОЙ ТОРТ.

Усталый, но довольный, он отступил на шаг полюбоваться. Торт был высотой до потолка и с трудом умещался на столе.

Крот уселся в свое кресло во главе стола, откинулся на спинку и глубоко вдохнул аромат черного торта.

Так он просидел несколько часов. «Съесть его я всегда успею», — довольно подумал он.

Посреди ночи в дверь постучали. Это был дождевой червяк.

— Крот! — позвал он.

— Меня нет, — сказал крот. — Ты не вовремя.

— У тебя там торт? — спросил червяк. — Я чувствую, как он пахнет.

— Нет, — сказал крот.

— Но я же чувствую запах.

— Нет у меня никакого торта!

— А чем тогда пахнет?

— Иди отсюда, червяк!

Дождевой червяк ушел, но крот был рассержен, и прошло много времени, пока он снова смог удобно откинуться на спинку кресла и вдыхать аромат торта.

В комнате было темно и сыро, и через какое-то время торт начал крошиться. Большие куски падали прямо на пол. Крот поднимал их и пытался приладить на место.

Но торт крошился все сильнее. Крот соорудил вокруг него подпорки. Когда он почти закончил работу, то снова услышал голос дождевого червяка.

— По-моему, крот, у тебя все-таки пахнет тортом, — сказал он.

— Уходи! — завопил крот.

— Ты уверен?

— Да!

Какое-то время было тихо.

— Может, потанцуем? — предложил дождевой червяк.

— Нет! — крикнул ему крот, сооружая новые бортики.

Как крот ни старался, торт разваливался на глазах. И в конце концов вместе со всеми подпорками рухнул прямо на крота.

Придавленный тортом крот был совершенно одурманен его ароматом. Он тихонько застонал. «И что теперь?» — подумал он.

Где-то вдалеке он услышал, как дождевой червяк кричит:

— Может, пойдем ко мне?

— Нет! — крикнул крот так громко, как только мог.

— Ты еще там? — горланил дождевой червяк, который теперь его не слышал. — Крот!

Крот начал копать, чтобы прорыть себе коридорчик. Но где-то посередине торта он заблудился.

— Где я? — закричал он. — Червяк!

Но ему никто не ответил. Он слышал только, как с хрустом разваливается торт.

«Когда он нужен, его не дозовешься», — мрачно подумал крот.

Он прилег на слой меда, уткнулся носом в кусочек черных сливок, да так и заснул уже под утро.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ОДНАЖДЫ ДНЕМ ЖУК НАПИСАЛ ПИСЬМО БУКАШКЕ.

Он долго раздумывал, кусал ручку, много зачеркивал и, наконец, с глубоким вздохом подбросил письмо в воздух.

Когда чуть позже букашка получила письмо, она стала пунцовой и вся затряслась. Она села на пол и написала ответ.

Спустя совсем недолгое время жук прочитал ее письмо и побледнел.

Звери, которые случайно проходили мимо, останавливались и удивленно смотрели на него. Они не знали, что жук умеет бледнеть. Они качали головами и спрашивали, чем они могут помочь.

Жук их не слышал. Он писал ответ и бурчал при этом что-то непонятное. Когда письмо было написано, он подбросил его в воздух и смотрел, как его уносит ветер. А потом завалился на спину и долгое время лежал так совсем неподвижно. Теперь он уже был не бледным, а каким-то бесцветным.

Букашка прочитала послание, выпучила глаза и выронила письмо из пальцев. Потом она два раза стукнулась головой о стенку в своей комнате, подобрала письмо, прочла его еще раз, сощурила глаза в две малюсенькие щелочки и написала короткий ответ.

Жук перестал быть бесцветным, когда прочитал это письмо. Он задернул шторы, сжался в самый маленький комочек, какой только мог, обкусал все свои ногти и нацарапал ответ на обратной стороне букашкиного письма.

Букашка получила его ответ, прочла его, кивнула и быстро, почти не задумываясь, написала ответное письмо, в котором было много букв «а» и «о», и разных других букв с завитушками. После этого она потерла лапки и выпила чашечку чая.

Жук прочел письмо, подскочил и часами ходил туда-сюда, низко опустив голову. Если бы его мысли стали видимыми, то всем, кто посмотрел бы на него, пришлось закрывать глаза ладошкой, такими яркими и ослепительными они были,

В конце концов он написал ответ.

Когда букашка прочла его письмо, она расплакалась и долго всхлипывала, лежа в траве.

Она написала в ответ маленькое синее письмо, которое несколько раз перечитала и старательно просушила, прежде чем отдать его ветру.

Жук прочитал письмо, обхватил голову руками и написал ответ. Но он не знал, можно ли разобрать его слова и существуют ли они вообще на свете.

Букашка прочла его письмо в лунном свете и написала еще один ответ.

Но жук не стал распечатывать ее письмо. Он положил его на траву у своей двери. Каждый раз, когда он уходил или возвращался, он перешагивал через него.

Время от времени на письмо дул ветер и тихонько шелестел бумагой.

Но жук так и не стал его читать. И далеко-далеко, под тополем, букашка напрасно ждала ответа.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ ЛЕБЕДЯ ЛЯГУШОНОК так развеселился, что воскликнул: «Смотрите все!» — вскарабкался слону на спину, вытянул руки перед собой и нырнул в праздничный торт.

Торт был роскошный, и лебедь как раз собирался произнести речь о том, насколько этот торт особенный, и о своей точке зрения на торты вообще, когда его собственный именинный торт разлетелся во все стороны.

Лягушонок высунул голову из остатков торта и завопил:

— Как я нырнул! Вы это видели?

Звери кивнули, стерли с лиц остатки торта и посмотрели на лебедя.

— Я полагаю, — сказал лебедь, — что вы гораздо лучше отпразднуете мой день рождения без меня. Я отправляюсь в путешествие.

Он расправил крылья, взлетел и скрылся за деревьями.

— Но я же красиво нырнул? — удивленно спросил лягушонок.

Все промолчали. Потом они по-быстренькому допраздновали день рождения лебедя, доели то, что осталось от торта, наспех сделали несколько танцевальных движений и разошлись по домам.

На следующее утро лягушонок получил письмо от лебедя:

 

Лягушонок!

Вы бросили пятно на мой герб.

Лебедь.

 

«Бросил пятно… — подумал лягушонок, — бросил пятно на герб… так-так, вот что я, значит, сделал…»

Это показалось ему очень необычным, и он немедленно рассказал обо всем ежику, который как раз совершал небольшую прогулку вдоль камышей.

— Знаешь, что я сделал, ежик? — спросил он, при этом даже светясь от гордости.

— Нет, — ответил ежик.

— Я бросил пятно!

— Куда?

— Не куда, а на что!

— И на что же?

— На герб лебедя.

— Ух ты, — удивился ежик.

«Бросил пятно, — подумал он. — А почему я никогда не бросал пятен?» Он наморщил лоб и остановился. «Я вообще никогда ничего еще не бросал», — с горечью подумал он.

А ближе к полудню лягушонок получил новое письмо:

 

Дорогой лягушонок!

Я возвращаюсь домой. Я больше не сержусь.

Я от души намерен вас простить.

Лебедь.

 

«Так-так, — подумал лягушонок. — Значит, он хочет меня простить…»

Ежик все еще стоял на том же месте и думал о собственном гербе. «У меня он в иголках, — решил он. — Не такой, как у лебедя. На моем гербе все равно ничего не разобрать. И поэтому, конечно, никто не бросает на него пятен». Ежик вздохнул.

— Ты знаешь, что теперь хочет сделать лебедь? — спросил лягушонок.

— Нет, — ответил ежик.

— Никогда не угадаешь!

— Да, — согласился ежик. — Я никогда не угадаю.

— Он хочет меня простить, — сообщил лягушонок.

— Да что ты, — удивился ежик.

— Да, — подтвердил лягушонок. — Он так написал. Он хочет этого от души.

И, довольно квакнув, лягушонок прыгнул в речку.

«Простить… — подумал ежик. — А захочет ли кто-нибудь простить меня? Скорей всего, нет».

Он поковырял лапкой рыхлую землю. «Я понял, — подумал он. — Я — просто ежик. Все из-за этого».

— Я — просто ежик, — бормотал он. — Я — просто ежик.

Он мог бы рассердиться и расстроиться. Но, к его удивлению, ему стало весело. Потому что ему вдруг показалось очень необычным — быть просто ежиком. «Ведь нет больше других просто ежиков, — подумал он. — Я такой один!»

А про то, как бросать пятна и прощать, он уже не думал.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

— ЕСЛИ Я СКАЖУ, ЧТО ОТПРАВЛЯЮСЬ ПУТЕШЕСТВОВАТЬ, ты расстроишься? — спросил муравей у белки.

Они сидели у реки и смотрели на другой берег. Было лето, солнце стояло высоко, и река серебрилась.

— Да, — сказала белка, — я расстроюсь. Но если я скажу, чтобы ты не смел уходить, ты рассердишься?

— Да, — сказал муравей, — я рассержусь. А если тогда я скажу, что все равно уйду и ты не сможешь меня удержать, ты очень расстроишься?

— Да, — ответила белка, — тогда я очень расстроюсь. — Она откинулась на спину и закрыла глаза. — Но если я что-нибудь придумаю, — продолжила она, — из-за чего ты не захочешь уходить, тогда ты очень рассердишься?

— А что ты придумаешь? — спросил муравей.

— Ну… — сказала белка, — я придумаю это, если ты скажешь…

— Я хочу знать сейчас, — крикнул муравей.

— Но я еще ничего не придумала, — возразила белка,

— Тогда я ухожу, — сказал муравей. Белка расстроилась и сказала:

— Не смей уходить. Муравей рассердился и сказал:

— А я все-таки уйду! — И даже сделал шаг. Белка замолчала и откинулась на спину. Какое-то время они не разговаривали.

— Ну? — спросил наконец муравей. — И что ты сейчас придумываешь?

Белка покачала головой.

— Ты же еще не ушел, — сказала она.

— Послушай, но я на самом деле ухожу, — сказал муравей. И ушел довольно далеко. Через каждые два шага он оглядывался.

— Ну? — спрашивал он каждый раз. — Ты уже придумала что-нибудь?

Но белка каждый раз качала головой. Ей было ужасно трудно, ведь она не знала, а вдруг муравей бросится бежать долго-долго, пока не убежит так далеко, что никогда уже не сможет вернуться. Но она ничего не сказала.

Муравей уходил все дальше и дальше и стал совсем маленьким. Его голос доносился до белки только обрывками: «Что-нибудь придумала… уже… елка…»

И в конце концов белка потеряла его из виду.

«Теперь он и вправду ушел, — подумала она. — Теперь он и вправду совсем ушел». В глазах у нее что-то закололо. «Слезы», — подумала белка.

Но вдруг у горизонта показалось облачко пыли. С огромной скоростью к ней бежал муравей.

Спустя несколько мгновений он уже стоял рядом с белкой.

— Теперь ты должна сказать, — потребовал он, запыхавшись.

Он пристально посмотрел на белку и помахал указательным пальцем прямо у нее перед глазами. Вокруг него медленно оседало облачко пыли.

«Теперь я должна сказать», — поняла белка и тут же кое-что придумала.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

НА КРАЮ ЛЕСА, ЗА КУСТОМ ЕЖЕВИКИ, у кузнечика был магазин.

Он продавал куртки.

Но никто не приходил к нему за новой курткой, потому что было лето и погода была прекрасная.

Чаще всего кузнечик стоял перед магазином, выглядывая покупателей, или сидел в ежевичном кусте и трещал пронзительно и тонко, чтобы было похоже на ледяной ветер. А иногда громко кричал: «Холодно! Как же мне холодно!» — и с шумом бил крылышками.

Но его никто не слышал.

На узкой тропинке, ведущей к магазину, он поставил табличку с надписью:

 

СЕГОДНЯ УЖАСНО ХОЛОДНО.

 

Но ее никто не читал. Когда он уже почти отчаялся, то написал всем письма:

 

Дорогие звери!

Вы думаете, что вам тепло, что вы пыхтите от жары.

Но вы не пыхтите, вы дрожите!

Вам ужасно холодно!

Ваши капельки пота, они от холода.

Вы не знали? Жара на самом деле — холод.

То, что вам сейчас нужно, — это куртка.

Без куртки вам может стать очень плохо.

Вы можете превратиться в ледяную глыбу или в сосульку. Вы хотите стать сосулькой?

Вы хотите, чтобы при встрече все вам кивали и говорили: «Привет, сосулька», «Доброе утро, сосулька»?

Куртки можно приобрести у меня, сразу за кустом ежевики.

До встречи.

 

Кузнечик.

 

Светило солнце, была середина лета. Лес стонал и трещал от жары.

В магазин заглянула только гусеница и купила маленькую мохнатую курточку. А после этого никто не приходил.

Каждое утро кузнечик мрачно сидел у дверей и ждал снежной метели, стучащих зубов и дрожи от холода.

В конце концов, когда лето уже заканчивалось и в лесу стало тихо и сыро, кузнечик сделал новую табличку:

 

НУ И ЛАДНО!

 

и повесил ее перед старой.

Потом он зашел в магазин и запер дверь.

Он достал с полок все куртки, лег на кровать и укрылся ими. Курток хватило почти до потолка.

Кузнечик запыхтел.

«Вот что значит — пыхтеть от жары», — подумал он.

Он медленно покачал головой. Двигать руками, ногами и усиками он уже не мог.

«Не хотят, как хотят», — подумал он.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

КОГДА МУРАВЕЙ ПРОСНУЛСЯ, ОН УСЛЫШАЛ, что за окошком идет дождь. Голова у него болела, и муравей призадумался, стоит ли вставать с постели.

— Мне не хочется! — воскликнул он.

И тут он вдруг увидел у себя в комнате какую-то огромную круглую штуковину с двумя кривыми шипами.

«Ага, — подумал муравей язвительно, — вижу, вижу. Это злость. И она, конечно, не собирается отсюда убираться».

— Пошла прочь! — крикнул муравей, прекрасно зная, что это не поможет. Злость перекатывалась из стороны в сторону и время от времени высовывала шип, чтобы стукнуть муравья по голове или уколоть в шею.

— Ай, — кричал муравей. — Перестань!

Он схватился за голову. Боль становилась все сильнее.

Он попробовал спрятаться под одеялом, но злость ухватилась за одеяло и стащила его на пол. Потом она вцепилась в муравья и вытащила его из постели.

Муравей был разъярен, а злость росла и приговаривала: «Гыргыргрэм».

«Так-так, — подумал муравей. — Она и говорить может…»

Он схватил стул и поднял его над головой, чтобы ударить злость. Но злость вцепилась в стул, раскрошила его на мелкие кусочки и побросала их на пол. Тогда муравей нагнулся и кинулся прямо на нее. Но злость была твердой, как будто из камня, и муравей повалился на пол. Голова у него заболела просто ужасно. «Невыносимо, — подумал он. — У меня невыносимо болит голова».

— Бырбырбыргырм, — сказала злость, склонившись над муравьем и размахивая своим тяжелым черным шипом.

В этот момент в дверь постучали.

— Муравей, — позвал чей-то голос. — Муравей.

— Меня нет! — прорычал муравей, потому что подумал, что это злость притворяется и говорит белкиным голосом.

— Это я, белка.

Дверь открылась, и белка вошла в комнату.

— Пойдешь со мной? — спросила она. — Отправимся в какое-нибудь путешествие. Или просто поваляемся в траве у речки.

За спиной у белки между двух облаков пробивалось солнце.

Злость сжалась, отошла на шаг назад, сжимаясь все больше, и за спиной у белки незаметно выскользнула наружу.

— Что? — спросил муравей.

— Пойдем со мной, — снова предложила белка и тут увидела на полу остатки стула. — У тебя были гости? — спросила она.

— Гости… — сказал муравей и осторожно потрогал голову. — Нет, я бы не сказал.

Следом за злостью его боль выскользнула из головы и за спиной у белки пробиралась к двери. Выглядела она бледной и угрюмой. В дверях она еще раз вопросительно взглянула на муравья, но тот почти незаметно покачал головой.

— Так ты пойдешь? — спросила белка.

— Конечно, — сказал муравей.

Они решили пойти к реке и с закрытыми глазами слушать, как шумят волны.

Чуть позже они шли по лесу. От травы поднимался туман. Светило солнце, а небо было огромным и синим.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

«ОЙ, — ПОДУМАЛ БОГОМОЛ, — ПЫЛИНКА». Он был одет в свой лучший сюртук и довольно осматривал себя в зеркале.

Он сдул пылинку с плеча. И тут заметил на сюртуке складку, примерно на уровне левой коленки, то есть там, где ее вовсе не должно быть.

Он согнул коленку и расправил складку.

И тут услышал, как что-то треснуло. Когда он нагнулся расправить складку, у него что-то порвалось на спине.

— Все пропало, — вздохнул он.

В этот вечер он должен был пойти на праздник к гепарду на самый край степи.

Он снял зеленый сюртук и осмотрел дыру.

— Это же мой единственный приличный сюртук! — воскликнул он.

В шкафу у него висели десятки сюртуков, но этот длинный зеленый он любил больше всего.

Он сел за стол зашить дырку, но тут же уколол палец, вскрикнул: «Ой!», подскочил, ударился головой о потолочную балку, и у него моментально выступила шишка. Прямо посреди лба.

— Шишка! — перепугался он. — Что теперь с ней делать?

Он посмотрел на себя в зеркало, а потом надел старую лиловую шляпку, которую обычно надевал только зимой под одеялом, чтобы согреть голову. Он натянул ее низко на глаза, чтобы спрятать шишку. Но теперь он ничего не видел и поэтому споткнулся о стул, помял крылья, сломал один усик, разбил нос и заработал еще пару шишек и ссадин.

Он растерянно присел на кровать и представил себе, как оцелот спрашивает у гепарда:

— Разве богомол не придет?

— Ах, да ему наверняка нечего надеть, — отвечает гепард, прищурив глаза.

— Ах, ну да, конечно… — говорит оцелот. Богомол подпрыгнул и стал ярко-красным от злости. Без сюртука, в одной лишь старой лиловой шляпке, весь помятый, в шишках и ссадинах, он вылетел из дверей и помчался к дому гепарда.

Там он рывком распахнул дверь, остановился на пороге и сказал:

— Вот и я!

Роскошно одетые звери, которые вели светские беседы и обходили друг друга, учтиво кивая, все посмотрели на него и округлили глаза. Они увидели какого-то помятого зверя и не могли понять, кто это такой.

— Это богомол, — шепотом сказал один из них, с трудом скрывая отвращение.

— О да? Вы это серьезно? — прошептал другой.

— Я уверен.

Некоторые звери отступили назад, а гепард был уже почти готов указать на дверь этому грязному проходимцу.

Но богомол остановился в дверях, разгладил помятые крылышки, сдул с десяток пылинок с плеч и посмотрел на всех так гордо, что звери вдруг подумали, а может, он выглядит гораздо роскошнее, чем они. Некоторые начали снимать пиджаки, кто-то бился головой о потолочную балку, они всеми лапами раскрывали перед ним объятия и жалели, что на них не было шляпок, маленьких лиловых шляпок.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

БЫЛ ТЕПЛЫЙ ВЕЧЕР В НАЧАЛЕ ЛЕТА. НА ВЕРХУШКЕ ТОПОЛЯ ПЕЛ ДРОЗД.

Белка сидела в траве у подножия бука. Она клевала носом, и глаза у нее слипались.

— Привет, белка, — услышала она вдруг. Она подняла голову. Это был слон.

— Привет, слон, — сказала белка.

Слон остановился возле нее и, казалось, собирался что-то сказать. Он пару раз почесал в затылке и перекинул хобот с одного плеча на другое.

— Белка, — решился он наконец.

— Да, — ответила белка.

— Хочешь со мной потанцевать?

— Давай, — согласилась белка.

— Но… э… если я наступлю тебе на ногу, ты не рассердишься?

— Нет, — сказала белка. — Но не надо наступать мне на ноги.

— А если я все-таки наступлю?

— Я не рассержусь.

— А если я вдруг почувствую себя ужасно счастливым и начну тебя кружить, и не смогу тебя удержать, и ты со страшной силой врежешься в бук, и будешь лежать без чувств. Тогда ты тоже не рассердишься?

Белка задумалась и представила себя лежащей на спине в траве под буком с растущей на лбу огромной шишкой.

— Нет, — медленно сказала она, — тогда я тоже не рассержусь.

— А если я подниму тебя и опять поведу танцевать?

— Тогда тоже нет.

Слон глубоко вздохнул, очень серьезно взглянул на белку, а потом положил переднюю ногу ей на талию.

Светила луна, пел дрозд. Слон и белка танцевали.

Через два шага слон наступил белке на ногу.

— Ай, — вскрикнула белка. Но не рассердилась.

После того, как он еще десять раз наступил белке на ноги и она ни разу не рассердилась, слон потихоньку начал чувствовать себя счастливым.

Запел соловей, а на нижней ветке бука то и дело вспыхивал огонек светлячка.

В танце слон начал кружить белку все сильнее и сильнее. «Мне кажется, — подумала белка, — я знаю, что сейчас случится».

— Хоп! — крикнул слон. Но было уже поздно. Белка с огромной скоростью пролетела по воздуху и изо всей силы врезалась в бук.

А спустя какое-то время они опять танцевали. Слон танцевал, а белка с трудом попадала в такт. Слон старался больше не кружиться и как можно меньше наступать белке на ноги.

— Как прекрасно мы танцуем, — шептал он в помятое белкино ухо.

— Да, — простонала белка.

— Я бы хотел танцевать так всегда, — сказал слон.

— Да, — пробормотала белка, а светлячок поглядывал на них и продолжал по-приятельски вспыхивать. «Я и правда так считаю», — подумала белка.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»