ЖУК НИКАК НЕ МОГ УСНУТЬ.

Он ворочался с боку на бок под своим камнем на краю леса.

«А я знаю, почему, — думал он. — Это потому, что завтра я впаду в меланхолию».

Он и сам не знал, с чего бы это ему было впадать в меланхолию. Но то, что он в нее впадет, он знал точно.

Он нахмурил брови и подумал: «Может, мне потому не спится, что у меня уже сейчас меланхолия, от одной мысли о том, что завтра я в нее впаду? Да ну, вот еще. Ведь сейчас у меня никакой меланхолии нету».

Его мысли застыли на мгновение, будто перед командой «кругом», или, скорее, сжались, как пружина перед выстрелом.

«Так что пока-то я в полном порядке», — думал он неуверенно.

Он встал, глубоко вздохнул и прошелся вприсядку, распевая: «Как хорошо»!

Но, выдав коленце-другое, он застыл как вкопанный. «Ну вот ведь ерунда какая, — подумал он, — сейчас я пляшу, а утром — нате вам, меланхолия. И никакого тебе веселья! Разве это жизнь?»

Он покачал головой, вновь улегся и повернулся на бок. Его меланхолия стояла у него перед глазами. Она надвигалась на него, как громадное облако, как всемирный потоп. «Да, — думал он, — вот на что это похоже, на мрачный потоп, на большое черное наводнение».

Он вновь улегся на спину и уставился из-под камня на звезды. Они переливались и подмигивали. «Завтра они померкнут, — сказал он себе. — Вот увидишь. — Он тяжко вздохнул. — Вот только пожалуйста без тяжких вздохов, — тут же подумал он. — Завтра еще навздыхаешься».

Он попытался больше не вздыхать и не глядеть озабоченно и не бровей хмурить.

Вот так и лежал он на спине, в темноте, в ночь накануне прихода меланхолии.

Это была длинная, изнурительная ночь.

"Если я утром припомню все то, что со мной сейчас делается, — думал он, — я только присвистну от удивления. Сейчас-то лежу себе, забот не знаю… «Он присвистнул. И тут же подумал: «Нет, это я оставлю на завтра. А сейчас только кивну». Он кивнул.

На горизонте показалось солнце. Жук взглянул на небо. Казалось, подступающую меланхолию было слышно издали. Она громыхала как гром, накатывала волнами.

Он снова забрался как можно глубже под камень.

«Ой, ну до чего же сейчас-то хорошо!» — подумал он.

И тут же уснул.

Солнце поднималось все выше, пронзая лучами густые заросли на опушке леса, и добралось до самого камня, под которым лежал и спал Жук, сияя в утреннем свете.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

НИЧЕМУ НЕ СТАНУ УДИВЛЯТЬСЯ, РЕШИЛ про себя кузнечик. Хоть что случись — никогда. Он уселся на травинку на берегу реки и умиротворённо огляделся вокруг.

Был тёплый день. Вдали вдоль берега медленно летела Цапля, время от времени высовывался Карп.

Кузнечик разгладил морщину на своём фраке и только хотел расстегнуть пуговицу, как фрак сморщился, покраснел и лохмотьями свалился с него.

«Досадно, ничего не скажешь, — подумал Кузнечик, — однако вовсе не удивительно».

Белый и тощий, сидел он среди останков своего фрака, а потом одним прыжком переправился в тенёк под ивой. «А то ещё плечи сожгу», — подумал он. Но тут солнце внезапно закатилось, небо потемнело, ударил мороз, повалил снег, и с диким воем закружила метель.

У Кузнечика свело от холода челюсти, но способности размышлять он не утратил. «Даже и не думайте, что я собираюсь удивляться, — мысленно сказал он. — Нетушки. Вот ещё.»

Он с величайшим трудом разлепил губы и крикнул:

— Скажите на милость! Самое обыкновенное дело!

В этот момент мимо него проходили муравей и Белка, поражённые происходящим до глубины души.

— Ну и дела, Муравей, — сказала Белка.

— Да уж, — поддержал Муравей. — Прямо не знаю, что творится.

Прокладывая себе тропинку в снегу, они наткнулись на Кузнечика, который так и сидел под ивой без фрака, трясясь от холода.

— Кузнечик! — обеспокоено воскликнула Белка.

— Здорово, Белка, — проклацал зубами Кузнечик.

На большее его не хватило, поскольку он лишился чувств.

Немного погодя в небе снова показалось солнце, воздух прояснился и посинел. Снег растаял, опять наступило лето.

Кузнечик открыл глаза и огляделся.

— Ты чего тут делаешь? — спросила Белка. — Да ещё без фрака.

— Да так, сказал Кузнечик. — Ничего особенного. — И он поведал Муравью и Белке о том, что решил больше ничему не удивляться.

— Дело, конечно, непростое, — отметил он, — Но ничего невозможного нет.

И когда чуть позже ива вдруг выбралась из земли, свистнула в две ветки, прошлась барыней, глотнула водицы из реки и снова влезла в землю, у белки от изумления отвисла челюсть, Муравей потряс головой, а Кузнечик только зевнул.

— Подумаешь, — заметил он. — И не такое видывали.

— Скажи, как тебе это удаётся? — позавидовал Муравей, который тоже был бы весьма не прочь перестать удивляться многим вещам.

— Сказать-то я могу, Муравей, — ответил Кузнечик. — Но ты на меня косо посмотришь.

— Да ладно тебе, — наседал Муравей.

Но Кузнечик был неумолим.

— Ей богу, не стоит, — сказал он.

Немного погодя Белка и Муравей распрощались с кузнечиком, всё таким же белым без фрака. На небе проступили зелёные звёзды, и хлынул дождь из чернил и сахара. Белка и муравей в изумлении вытаращились на небо. Издалека до них донёсся хохот Кузнечика.

Белка спросила себя, каково это, когда ничего тебя больше не удивляет. Весьма удивительное ощущение, — подумала она, — весьма удивительное.

Тоон Теллеген. «Почти взаправду»

БЕЛКА И ЛЯГУШКА сидели в камышах на берегу реки и рассуждали насчет спать и не засыпать и проспать и не хотеть спать и проспаться и заснуть и так далее и тому подобное.

— Я люблю засыпать с кваком, — сказала Лягушка. — Я, Белка, себя в сон уквакиваю. Это очень приятно. Но, разумеется, для этого нужно уметь квакать…

Она посмотрела на Белку с некоторым снисхождением.

— Да, — сказала Белка.

— В особенности, — продолжала Лягушка, — люблю я по вечерам чего-нибудь веселенького восквакать. Но не всегда получается. И это мне очень странно, Белка. Иногда вот прямо душа поет, а выквакивается сплошной мрак. И все-таки я — королева квака!

Она поднялась на задние лапки и озадаченно уставилась на Белку.

— А иначе и быть не может! — сказала она.

— Да где же нам знать, — вздохнула Белка.

— Нигде, — согласилась Лягушка и снова уселась. Плечи ее опустились. — Я бы очень хотела всквакнуть что-нибудь такое меланхолическое, — сказала она, — когда туман, или там снег идет… Тогда это совсем другое дело. Но вот по вечерам, на сон грядущий… У тебя такое бывает?

— Чего?

— Когда ты чему-то не хозяин, а сам знаешь, что все-таки хозяин.

— Бывает, — сказала Белка и подумала: «Мои мысли, им-то я никогда не хозяйка, они живут сами по себе, кишат, суетятся… будто я тут вовсе ни при чем!».

Но вслух она ничего не сказала.

Помолчав, Лягушка заметила:

— Чудно.

Солнце скрылось за макушками деревьев.

— Ага, — согласилась Белка.

— А иногда я и просыпаюсь от квака, — сказала Лягушка. — И вот тогда все начинают причитать — вот, дескать, всю ночь проквакала, спать не давала…

Она глянула на Белку, но та смотрела на водную рябь в зарослях тростника.

— Страшного-то в этом, конечно, ничего нет, — продолжала Лягушка. — Хотя и хотелось бы мне узнать, что это я там во сне квакаю… Ну да что ж…

Она задумчиво смотрела на прибрежные волны и тихонько напевала про себя.

Вдруг она встрепенулась.

— Ну нет, — воскликнула она. — Опять я тут квакаю сама не знаю чего. Вот дела! Вот странно!

Они замолчали. Лягушка широко раскрытыми глазами глядела на воду, Белка зевала.

— Квакство, Белка, — сказала Лягушка, — это умом не понять. Это, может быть, самая непонятная штука на свете.

Белка кивнула.

Лягушка подскочила, издала громкий вопль, шлепнулась в воду и с веселым кваком поплыла на другой берег.

— Я — королева квака! — вопила она. — Королева самой непонятной штуки на свете!

Белка прокашлялась, подумала про мед и про горизонт и про неожиданные письма с приглашениями в гости от разных незнакомых зверей, и сказала:

— Ну.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

КОГДА В ОДНО ПРЕКРАСНОЕ УТРО БЕЛКА ВЫШЛА ИЗ ДОМУ, она увидела слона.

Он сидел на маленьком облачке высоко в воздухе, прямо над ивой.

— Белка! — закричал слон и помахал ей ногами и хоботом.

— Что? — крикнула белка в ответ.

— Как мне отсюда слезть?

— Я думаю, тебе придется упасть, — прокричала белка.

— Упасть?

— Да.

— Как это?

— Ну? — замялась белка, — как бы тебе объяснить?

Утро было теплым, солнце медленно карабкалось по макушкам деревьев, и облачко становилось все меньше.

— Ты не могла бы мне показать? — попросил слон с тревогой в голосе.

— Хорошо, — сказала белка и со страшным шумом свалилась на землю с верхушки бука.

Она поднялась, потирая шишку на затылке и погнутый хвост, и глянула на небо.

— Ух ты! — крикнул слон. — И это называется «падать»?

— Да, — охнула белка.

И слон тоже бросился вниз.

Только у него это получилось не так хорошо, как у белки, он как будто кружился, но как-то по-особенному, очень быстро. В конце концов, пролетев мимо ивы, он вверх тормашками плюхнулся в воду посреди камышей.

Из-за того, что падал он очень быстро, он сразу оказался на дне и, пробив крышу, влетел в домик водяной улитки.

— Разве я тебя приглашала? — удивленно спросила улитка, когда слон с шумом плюхнулся в ее кресло.

— Вроде нет, — простонал слон.

— Вот и славно, — сказала улитка, — значит, мне не надо думать, чем тебя угостить.

— И она потерла руками.

— А впрочем, может, у меня что-нибудь и найдется, — продолжила она. — Поискать чего-нибудь? Что ты любишь?

И она со стуком распахнула дверцу кухонного шкафчика.

— Я упал с неба, — тихонько поведал слон. — С облака.

— Да? — сказала улитка, целиком засунув голову в шкафчик. — То есть, я хотела сказать: ничего себе!

Потом они сидели напротив друг друга и ели сладкие водоросли, запивая их мутной водой.

Слон изо всех сил старался объяснить улитке, что значит: падать. Улитка никогда о таком не слышала.

— Это так же, как медленно плыть? — спросила она.

— Приблизительно, — сказал слон. — Очень приблизительно.

— Мама дорогая, — удивилась улитка. — Бывает же такое.

Слон в очередной раз положил ногу на ногу, стряхнул с хобота прилипшие крошки грязи и сказал:

— Это я не говорю о том, что можно летать.

— Да уж, — сказала улитка. — И не говори.

Она покачала головой и снова наполнила тарелку слона.

В то утро они поговорили о том, каково это — прыгать, и слон сказал, что это немного похоже на ползать и на плескаться.

— Ты умеешь плескаться? — спросила улитка.

Слон немного подумал и, поколебавшись, сказал:

— Боюсь, что нет.

— Я тоже не умею, — сказала водяная улитка. — Но это мое самое заветное желание — тихонько поплескаться, если бы я умела…

Слон наморщил лоб, и еще долго они сидели молча в домике улитки на дне реки.

Тоон Теллеген. «Не все умеют падать»

УЛИТКА И ЧЕРЕПАХА РЕШИЛИ ВМЕСТЕ ОТПРАВИТЬСЯ НА ПРОГУЛКУ.

— Уж мы-то с тобой нога в ногу зашагаем, — сказала Черепаха.

— Надеюсь, Черепаха, — ответила Улитка. — Ох, надеюсь.

Накануне Черепаха забегала к Улитке, и они обсудили маршрут. Было решено сходить проведать розовый куст — тот, что цвел под буком, напротив Улиткиного домика.

Этой ночью они улеглись спать неподалеку друг от друга — Улитка у себя домике, Черепаха — под своим панцирем.

Первой проснулась Черепаха. Она высунула голову из-под панциря, увидала, что солнце уже встало, и тихонько постучала в стенку Улитки.

— Улитка… — позвала она негромко.

Спавшая безмятежным сном Улитка подскочила так, что пробила крышу домика и рухнула на него сверху. И крыша и стены разлетелись в щепки.

Бледная и подавленная, восседала она среди обломков. Черепаха стояла рядом и мямлила, что это не входило в ее намерения…

— Ах! — воскликнула Улитка. — И куда так торопилась, и зачем в стенку молотила!

— Ну а как же наша прогулка? — спросила Черепаха.

— Прогулка, прогулка… — проворчала Улитка. — Ну не так же сразу-то… Я, Черепаха, так сразу не люблю. У меня очень большое предубеждение против «сразу».

Черепаха уставилась себе под ноги и прошептала:

— Мне очень жаль.

— Ах, тебе жаль… — проговорила Улитка с горечью. — Жалость — то же самое, что торопливость, а? — Ее трясло. —  Видишь, как меня пробирает? — не унималась она. — Я ведь вообще никогда не дрожу. А все из-за твоей жалости. Нет, Черепаха, против жалости у меня такое же предубеждение, как и против «сразу».

Черепаха молчала.

— Ну, и что теперь? — спросила Улитка.

Черепаха понурилась, и они долго сидели рядом в траве, не говоря ни слова.

В полдень мимо них прошел Жуктор. Его вызвали чинить кого-то, кто ночью неожиданно взорвался.

— Тю-тю домик? — спросил он.

— Угу, — ответила Улитка.

— Чинить будем? — спросил Жуктор.

— Оно бы неплохо, — сказала Улитка.

Немного погодя домик Улитки был опять в полном порядке, и оказался даже лучше, чем прежде, поскольку Жуктор выкрасил его красной краской.

— А это еще зачем, красным-то? — неуверенно спросила Улитка.

— Это знак, — сказал Жуктор. — Для тебя.

— Для меня? — спросила Улитка. — Вот так вот прямо для меня?

Но Жуктор уже отправился по своим делам.

Улитка забралась в домик, ощупала стены, выглянула в окошки и вернулась на улицу. Черепаха по-прежнему сидела на травке.

— Я получила знак, Черепаха, — сказала Улитка, бросив на нее многозначительный взгляд. Черепаха промолчала. «А я вот чего-то никогда ничего не получаю», — подумала она.

Солнце уже клонилось к закату, и они решили отложить прогулку на неопределенное время и, возможно, — добавила Улитка, — на никогда.

— Ну, тогда я пошла, — сказала Черепаха.

Улитка стояла в дверях своего ярко-красного домика и смотрела на Черепаху.

— Пока, Черепаха, — сказала она. — Отныне торопись малость помедленней.

Черепаха неумело скрипнула зубами и поплелась домой.

Сгустился туман, и солнце скрылось за деревьями. «Невезучая я», — подумала Черепаха.

Но внезапно настроение у нее приподнялось. «Вот она я какая, стало быть, — подумала она, — невезучая.» Она изо всех сил старалась не торопиться. «Невезучая, одним словом. С Улиткой такого никогда не случается! Мне ли того не знать.»

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

На платане на краю леса сова продавала письма.

У нее были странные письма, радостные письма, нежные письма, ехидные письма, письма, которые нельзя было отличить от ливня, грозы или лютика, письма, которые шипели, письма с усиками и чешуей, острые письма, которыми можно было разрезать торт, рычащие письма, письма, которые можно было использовать вместо двери, письма, которые цвели, а потом увядали, и еще много разных писем.

Но покупатели приходили к ней очень редко, и иногда сова продавала только половину письма в день или вообще маленький кусочек.

Тогда она спрашивала:

— Желаете кусочек с «Дорогой» или кусочек «До скорой встречи»?

Потом она клювом отрезала кусок от письма и продавала его.

Часто за день к ней никто так и не заходил. Тогда она складывала маленькие стопки из «Как у тебя дела?» и «У меня все хорошо», потому что их можно было продать зверям, которые торопились. Или же она писала длинные серьезные письма без адресатов и складывала их в ящик стола. Эти письма она не продавала, она перечитывала их сама, когда наступала зима и платан был весь завален снегом.

Неподвижно застыв и закрыв глаза, она часами раздумывала над каждым словом, которое писала.

«Если я буду писать вещи, о которых я на самом деле думаю, — думала она, — тогда я должна буду написать вещи…»

Но она не знала, что ей тогда надо было бы писать. «Потому что о чем я думаю?» — думала она. И никогда этого не знала.

Часто она засыпала с глубокими морщинами на лбу.

Над кроватью у нее висела строчка из письма, которое она когда-то давно нашла в лесу. Эту строчку она перечитывала каждое утро, когда просыпалась. И каждое утро ей было интересно, что же там написано.

А написано было маленькими кривыми буквами:

У меня все довольно хорошо.

Прочитав это предложение, сова кивала и на минуту закрывала глаза. К собственному удивлению, она почти всегда соглашалась с этими словами.

Тоон Теллеген. «Письма только для своих»

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ МУРАВЕЙ И БЕЛКА СИДЕЛИ РЯДОМ НА ВЕТКЕ у двери белкиного дома. Взошла луна. Белка и муравей ели сладкие буковые орешки с медом. Они долго молчали. Потом муравей спросил:

— Ты никогда не устаешь от меня, белка?

— Я? — переспросила белка. — Нет, что ты.

Муравей помолчал, а потом сказал:

— Это вполне может случиться.

— Нет, — возразила белка. — Не может. Как я могу устать от тебя?

— Очень даже можешь, — сказал муравей. — От всего устаешь. Все на свете надоедает. Тебе ведь надоедают иногда буковые орешки?

— Буковые орешки… — повторила белка. Она глубоко задумалась, но так и не смогла припомнить, чтобы ей надоели буковые орешки. «Но ведь как знать», — подумала она.

— Но ты мне никогда не надоешь! — сказала она.

— Надо же, — сказал муравей. Долгое время они молчали. Тонкие перышки тумана поднимались из кустов и, медленно извиваясь среди деревьев, исчезали в лесу.

— Я иногда устаю сам от себя, — сказал наконец муравей. — Ты — нет?

— А что именно у тебя устает? — поинтересовалась белка.

— Не знаю, — ответил муравей. — Просто устаю. Весь целиком.

Белка никогда о таком не слышала. Она почесала за ухом и задумалась о самой себе. И когда она продумала о себе довольно долго, то неожиданно и правда устала от себя самой. Странное это было чувство.

— Да, — сказала она. — Теперь я тоже от себя устала. Муравей понимающе кивнул.

Был теплый вечер. Вдалеке что-то кричала с дерева сова, а высоко в небе висела луна, большая и круглая.

Муравей и белка молчали и отдыхали сами от себя. Время от времени они вздыхали, хмурили брови и грызли орешки с медом. И только совсем поздно, когда луна уже почти закатилась, они отдохнули и заснули.

Тоон Теллеген. «Не все умеют падать»

— А ВОТ БЫЛ БЫ Я ДЕРЕВОМ, — сказал Слон, — с меня бы никто никогда не свалился. Уж я бы об этом позаботился.

Они с Белкой сидели на травке. Было лето. Распевал Дрозд, высоко в небе носилась Ласточка.

— Я был бы здоровенный, — продолжал Слон, — и жутко ветвистый, — лезь не хочу. А оступится кто — я тут как тут: «Поберегись», или «Эй, там», и вот он спохватился и под ноги посмотрел. А если все-таки оступился, я тут же ветку-то протянул да и поймал его. А если все-таки не поймал я его, и он свалился, и хоть малюсенький синяк себе набил, тогда мне хоть под землю проваливайся…

Белка уже давно клевала носом. Время от времени до ее сознания все-таки доходили слова вроде «падать» и «эй».

— Ну да, — сказал Слон. — Я же ведь не дерево. Как это ни прискорбно.

Он встал, задрал хобот и крикнул:

— Как это ни прискорбно! Как это ни прискорбно!

Белка уже спала без задних ног.

Слон опять уселся.

— А был бы я землей, Белка, слышь, — сказал он, — уж такой я был бы мягкий, уж такой рассыпчатый!..

Он откинулся на спину и уставился в небо.

«Вот где я еще ни разу не был, — подумал он, — на небе. Как там, интересно?

Ну да, — тут же спохватился он, — столько еще всяких мест на свете, где я ни разу не был…»

Он прикрыл глаза и сказал себе: «Ах, о чем это я вообще…»

И, глубоко вздохнув, прибавил: «Хотел бы я хоть разок в мыслях куда-нибудь забраться, высоко-высоко, и оттуда глянуть на них…. на мысли мои…»

Он собрал лоб в гармошку и хмуро подумал: «И тогда? Что тогда-то? Ну, пройдусь вприсядку…… ну и что с того…»

Он пожал плечами, глубоко вздохнул, заложил хобот за шею, откинулся на спину и уснул.

Так и спали они, в траве, теплым летним днем, Белка и Слон. А солнце светило, и неугомонная Ласточка расчерчивала небо резкими зигзагами.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

БЕЛКА ЛЕЖАЛА В ПОСТЕЛИ. Была ночь. Белка ворочалась с боку на бок, вглядывалась в темноту своей спальни и думала обо всех сонных вещах, какие ей только приходили на ум. Но заснуть не могла.

— Не могу заснуть, — сказала она самой себе.

— И не сможешь, — вдруг послышался снаружи чей-то голос.

Белка вскочила.

— Кто там? — спросила она.

— Это сон, — ответил голос. — Я войти не могу.

«Сон?» — подумала Белка.

— Мой сон? — спросила она.

— Твой, твой, — сказал голос. — Открывай давай.

— А почему это ты не можешь войти? — спросила Белка. — Раньше-то входил.

— Так то раньше, — ответил сон и задумался. — А я и сам не знаю, — сознался он наконец.

Белка подошла к окну. На дворе было темно.

— Я тут, у дверей, — сказал сон.

Белка распахнула дверь.

— Да мне и щелочки хватит, — сказал сон.

Белка отскочила и уселась на кровать. Она никого не увидела, но явственно расслышала тихие, мягкие шаги и шорох. И в полутьме спальни она рассмотрела, как падает ее стул — медленно, медленно.

— Что происходит? — спросила она.

— Тихо, — шикнул сон. — Стул разбудишь.

Потом и стол сдвинулся в сторонку и начал тихонько поскрипывать.

— Стол-то наш храпака задает, — прошептал сон.

Утреннее письмо от Кита само собой свернулось в трубочку, шкаф негромко и размеренно посапывал замочной скважиной, а предметы на стене устраивались поудобнее, повисали вкривь и вкось и засыпали.

— А теперь ты, — сказал сон.

— Ты какой вообще из себя? — спросила Белка. — Я ничего не вижу.

— Да никакой я, — ответил сон. — Мне и не надо никаким из себя быть.

Судя по звуку, он стоял возле кровати.

Белка улеглась и почувствовала, как засыпают ее ноги, колени, хвост и живот.

— Пока, сон, — сказала Белка.

— Пока, Белка, — сказал сон и склонился над Белкой. И она уснула.

Белка и вещи дышали тихонько и размеренно.

Сон еще раз обошел комнату и проверил, все ли спали — гребешок на полу, коробочка с секретами, которую Белка так ни разу и не открыла, пыль в углах. Все спало.

И тогда сон опять выскользнул наружу и бесшумно прикрыл за собой дверь. У него было еще невпроворот дела, и он тихонько улетел на поиски других зверей, которые не могли спать. Потому что он мог усыпить всех на свете. Всех на свете.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

КАК-ТО УТРОМ Муравей брел по лесу.

«Ох, тяжела моя головушка», — думал он. На ходу ему приходилось поддерживать голову правой передней лапкой. Из-за этого его уводило то влево, то вправо.

Он остановился под ивой, вздохнул и присел на лежавший под деревом камень. Теперь ему приходилось подпирать голову обеими передними лапками. «Ох, чисто каменная», — продолжал сетовать он.

«А я знаю, почему», — вдруг дошло до него. — «Это потому, что я знаю все на свете. А это ведь тяжесть какая».

День был пасмурный, временами начинало моросить. Ветер гнал по небу тяжелые облака и со скрипом и шумом раскачивал деревья.

«А это и хорошо, что я все знаю», — думал Муравей. — «Потому что, если бы я еще больше знать хотел, я и вообще бы головушки моей не сносил».

Он покачал головой, что далось ему не без труда, и мысленно нарисовал себе картинку: его головушка, выпадающая из передних лапок и с грохотом валящаяся на землю. «И вот тогда, — сказал себе Муравей, — пиши пропало».

«А потому все, — не унимался он, — что я так ужасно много думаю. А сколько я всего знаю, ой. Про мед, про пыль, про океан, про всякие подозрения, про дождь, про лакрицу, — спроси только, чего я не знаю. И все это втиснуто в мою головушку».

Локти его постепенно онемели, и он начал медленно сползать с камня. В конце концов он растянулся на животе, уткнув подбородок в землю. Голова его сделалась совсем неподъемной.

«Не иначе как я до чего-то еще додумался, чего минуту назад не знал», — догадался он. — «Ну уж теперь-то, надо полагать, я точно все на свете знаю».

Он заметил, что ему больше не удавалось ни качать головой, ни кивать. «Улыбаться-то хоть смогу я?» — подумал он, попробовал улыбнуться и ощутил, как его губы растянулись в некое подобие ухмылки. Но вот зевать у него не получалось, а также хмуриться и высовывать язык.

Так лежал он посреди леса, пасмурным осенним днем.

Поскольку он все на свете знал, он мог предсказать, что незадолго да полудня на него невзначай набредет Белка.

— Муравей! — с изумлением воскликнула Белка, завидев его, распростертого на земле. — Ты чего это вообще?

— Голову поднять не могу, — поведал Муравей.

— И что так? — поинтересовалась Белка.

— Слишком много знаю, — ответил Муравей. Тон его был окрашен замогильной меланхолией.

— Ну и что такое ты знаешь? — допытывалась Белка.

— Я знаю все, — ответствовал Муравей.

Белка уставилась на него во все глаза. Она не сомневалась, что и сама знала кое-что. Но при этом подозревала, что не знала она еще больше. «Поэтому головенка у меня такая легкая», — решила она и без всякого видимого усилия помотала головой.

— Ну и что делать будем? — осведомилась Белка.

— Боюсь, что придется мне кое-что из головы выкинуть, — вздохнул Муравей.

Белка тоже не видела другого выхода. Но что именно он мог выкинуть? Солнце? Вкус медового торта? День рождения Кита? Свою зимнюю куртку? Муравей попытался забыть все перечисленное, но больших изменений в своем состоянии не заметил.

— Может, ты уж лучше меня забудешь, — наконец нерешительно сказала Белка.

— Тебя? — удивился Муравей.

— А что, никак?

Муравей кивнул, прикрыл глаза… и внезапно взмыл в небо, как пушинка, подхваченная ураганом.

Белка отскочила. Муравей почти исчез из виду, скрылся за верхушками деревьев. И… вдруг снова свалился на землю.

— Вот ей-богу, совсем тебя забыл, Белка, — сказал он, с болезненной гримасой потирая затылок. — А потом вдруг как вспомню…

Белка уставилась себе под ноги и пробормотала:

— Это был всего лишь один из вариантов.

— Ну конечно, — сказал Муравей.

Он уселся на землю. Но из-за падения он позабыл, что все на свете знал. И, к своему изумлению, без труда вскочил на ноги.

Немного погодя они в тяжком молчании брели по лесу.

Потом Белка сказала:

— А у меня дома еще банка букового меду.

— Да ну, — сказал Муравей, — и ты молчишь!

Он подскочил на месте от восторга и во все лопатки припустил к буку.

Тоон Теллеген. «Все равно тебя не брошу»