МОЙ ПАПА МОЖЕТ СТАТЬ НЕВИДИМЫМ.

Потому что часто он бывает рядом со мной, хотя я его и не вижу.

Когда он невидимый, он ничего не говорит: так положено.

Когда он снова становится видимым, я спрашиваю его, что надо сделать, чтобы стать невидимым.

— Ну-у… — говорит он тогда. — Я тебе объясню.

И чешет в затылке.

— Это проще простого, — говорит он. И хмурит брови.

— Вот смотри, — говорит он.

Но в этот момент всегда что-то случается: гости, обед, телефонный звонок. Он никогда мне не объясняет до конца.

Я думаю, что мой папа может становиться невидимым только потому, что он может всё на свете. Значит, и быть невидимым тоже.

Когда он бывает невидимым, он становится и неслышимым. Иногда мне бывает от этого очень плохо. Тогда я брожу по комнатам, чтобы где-нибудь на него наткнуться, забираюсь на стол, на подоконник. Никого. Или его нельзя даже почувствовать? А может, он просто ходит за мной по пятам?

Я хожу зигзагами, вдруг останавливаюсь, делаю шаг назад, подпрыгиваю. Никого.

Но иногда, когда он бывает невидимым, я все-таки могу его слышать. Я лежу в постели, очень тихо, в темноте.

— Мой папа здесь, — тихонько говорю я сам себе.

И тут я слышу, как шуршит его длинный черный плащ. Тогда мне становится холодно. Но я знаю, что со мной ничего не случится.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»

МОЙ ПАПА РАССЕРДИЛСЯ.

У него из глаз полетели искры, отчего стол и стулья сразу загорелись.

Моя мама бегала туда-сюда с ведрами воды, чтобы успевать тушить пожар.

А потом он перестал сердиться. Но от стульев уже ничего не осталось. Дверцы на шкафах перекосились, а картины были все в саже.

Мой папа заплакал.

— Вот-вот, — сказала моя мама. — Крокодиловы слезы.

Слезы были огромные.

Он сидел на подоконнике, а слезы, которые катились у него по щекам, становились всё больше. Там даже была слеза, в которую можно было окунуть голову, слеза, в которой можно было плавать на лодке с веслами, на лодке с большим парусом, и даже слеза, в которую, как большой красный шар, село солнце.

Сейчас я, конечно, преувеличиваю.

Но мой папа на самом деле может очень сильно расстроиться. И из глаз у него могут лететь искры. А иногда он сам загорается, и тогда моя мама выливает на него ведро воды, а он от этого шипит, и во все стороны идет пар.

А еще он может очень сильно расстроиться и загрустить.

Тогда мы потихоньку выходим из комнаты.

— Ч-ш-ш-ш, — говорит шопотом моя мама. — Он грустит.

И тогда весь дом сразу становится грустным. Кажется даже, будто стулья завяли. Я хочу сказать: ведь предметы тоже могут быть грустными. И вилки, и ножики. А если открыть кран, из него польется грустная вода.

Но вот когда мой папа веселый, то даже картины на стенах трясутся от смеха так сильно, что иногда падают на пол.

А у стола от хохота подкашиваются ножки.

Ну ладно. Я ведь только хотел сказать, что мой папа может всё на свете. Быть сердитым, грустным и веселым. Или обыкновенным. Но это очень редко.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»

МОЙ ПАПА УМЕЕТ ОЧЕНЬ ХОРОШО ТАНЦЕВАТЬ.

Моя мама считает, что его танцы никуда не годятся, а мне они нравятся.

Иногда по вечерам он танцует на улице, под фонарным столбом, совсем один, когда я уже сплю.

Он танцует и стучит мне в окошко.

— Оливер! Оливер!

Тогда я вылезаю из постели и смотрю на него.

Он танцует и задевает дорожные знаки и чужие веранды. Иногда он ставит себе на плечи бегонии и герани с балконов или сажает туда кошек. Танцует он с фонарным столбом. Если присмотреться как следует, то можно увидеть, что столб тоже танцует.

 

Если б мир покрылся льдом,

Где б тогда стоял мой дом…

 

Так он поет и кричит:

— Оливер!

А потом вытаскивает меня из окна и танцует со мной.

Моя мама слышит это и выходит на крыльцо.

— Перестаньте, — говорит она. — Перестаньте.

Тогда папа сажает меня назад, и я снова ложусь спать.

Но я все равно слышу, как он поет на улице. И еще мне кажется, я слышу, как гремит фонарный столб. И уж совершенно точно я слышу, как мяукают кошки.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»

Я ЛЕЖАЛ В КРОВАТИ.

Под мою кровать забрался разбойник.

В темноте он вылез из-под кровати и наклонился надо мной.

И стал говорить ужасные вещи.

— Ты хулиган, — сказал он.

— Почему? — спросил я.

— Хочешь, чтобы я тебе объяснил?

— Да, — сказал я.

— Нет! — завопил он. — С какой стати я буду тебе объяснять!

И стал махать кулаком у меня перед носом.

— Я буду тебя душить, — сказал он.

— Душить? — спросил я. — А как это?

— Ты не знаешь как надо душить? — удивился он.

— Нет.

— Правда, не знаешь?

— Нет.

Он схватил меня руками за шею и стал сжимать её.

— Вот так, — сказал он.

— Помогите! — только и успел крикнуть я совсем тихо.

Но и этого было достаточно: мой папа ворвался в комнату.

Он схватил разбойника за шкирку и поднял одной рукой!

— Так-так, разбойник! — строго сказал он.

Другой рукой он распахнул окно, отодвинул в сторону занавеску и вышвырнул разбойника вон.

Я выскочил из постели и стоял рядом с папой.

— Ты видел, как я его вышвырнул? — спросил мой папа.

— Ага.

— Он пролетел прямо над землей. Вот так нужно вышвыривать разбойников. Никогда не кидать их вверх. Запомнил?

— Ага.

— А если придется вышвыривать разбойника в реку, то кидать нужно по-другому, чтобы он прыгал по воде как камешек. Надо взять его за ноги и сначала хорошенько раскрутить. Тогда он полетит правильно.

И он рассказал мне, как однажды вышвыривал разбойника в озеро: тот подпрыгнул на воде целых десять раз и долетел аж до середины озера.

— Помогите! — кричал разбойник. — Что же мне теперь делать?

— Плыть, — крикнул ему мой папа.

— Куда?

— На другой берег.

Того разбойника папа больше не видел.

— Вышвыривать разбойников надо учиться, — сказал он.

А потом прибил под моей кроватью доску, чтобы там не было места для разбойников.

— Для возможных разбойников, — добавил мой папа.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»

МОЙ ПАПА УЖАСНО ВЫСОКИЙ. Он такой высокий, что когда я хочу ему что-то сказать, мне приходится забираться к нему на самый верх.

А это очень долго. Особенно далеко карабкаться от ремня до подбородка. Обычно, когда я добираюсь до уха, я ужасно устаю. И забываю, что хотел сказать. Так и стою, растерявшись, у него на плече.

— Так что? — спрашивает папа.

— Ну, — говорю я просто так. — Я подумал, пойду пройдусь, и вот оказался здесь.

— Ты хотел у меня что-то спросить?

— Нет, не думаю. Нет, конечно нет.

— Вот как.

У папы на плече я отдыхаю. Облокотившись спиной на его шею. С его плеча виден весь мир.

Я думаю, что мой папа самый сильный человек на свете. Я, конечно, не совсем уверен, но кто-то же должен быть самым сильным. В стаде слонов всегда есть самый сильный слон. Всегда. А среди людей самый сильный — мой папа. Почему бы и нет?

Иногда я вдруг вспоминаю, что я хотел спросить:

— А есть на свете кто-нибудь больше тебя?

— Нет, — отвечает он. — Но и меньше тоже никого нет.

Ужасно странный ответ.

— А как же тогда я? — спрашиваю я.

— Ты не меньше меня.

— Разве нет???

— Нет.

И больше он ничего не объясняет.

Поэтому мне приходится размышлять об этом самому. Я делаю это на обратном пути вниз.

У меня очень необычный папа.

— Согласись, Оливер, — говорю я иногда сам себе. — У тебя ведь очень необычный папа.

Другим я, конечно, этого не говорю.

Они и сами видят, какой высокий и необычный у меня папа.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»

Я СТОЯЛ НА ПОРОГЕ. Я был еще очень маленький, даже не помню точно какой.

Я видел верхушки башен и пшеничное поле, и по-моему, моя мама пекла блинчики.

Где-то проехал поезд.

Светило солнышко.

Далеко-далеко я увидел маленькую точку. Она приближалась.

«Что это такое?» — подумал я.

Точка стала побольше. Она превратилась в черную штуковину с выпуклостями. Штуковина подпрыгивала, как мячик, скакала и пританцовывала. Потом у нее появились руки, ноги и голова.

— Ты кто? — закричал я.

— Я твой папа, сказала штуковина и открыла калитку.

«Мой папа? — подумал я. — Никогда о таком не слышал».

— А что это такое? — крикнул я.

— Ну-у…

— Откуда ты взялся? — спросил я.

— Ниоткуда.

Тут штуковина свернулась в клубок и подскочила прямо ко мне. Она распрямилась и оказалась гораздо больше меня. Но я, конечно, был тогда еще совсем маленький.

— Так-так, — сказал я. — Значит, ты мой папа.

Мой папа кивнул, подхватил меня на руки и нажал пальцем мне на нос.

— Привет, Оливер, — сказал он.

Я очень хорошо это помню.

На улице было лето.

 

Тоон Теллеген. «Мой папа»