МОЙ ПАПА МОЖЕТ СТАТЬ НЕВИДИМЫМ.
Потому что часто он бывает рядом со мной, хотя я его и не вижу.
Когда он невидимый, он ничего не говорит: так положено.
Когда он снова становится видимым, я спрашиваю его, что надо сделать, чтобы стать невидимым.
— Ну-у… — говорит он тогда. — Я тебе объясню.
И чешет в затылке.
— Это проще простого, — говорит он. И хмурит брови.
— Вот смотри, — говорит он.
Но в этот момент всегда что-то случается: гости, обед, телефонный звонок. Он никогда мне не объясняет до конца.
Я думаю, что мой папа может становиться невидимым только потому, что он может всё на свете. Значит, и быть невидимым тоже.
Когда он бывает невидимым, он становится и неслышимым. Иногда мне бывает от этого очень плохо. Тогда я брожу по комнатам, чтобы где-нибудь на него наткнуться, забираюсь на стол, на подоконник. Никого. Или его нельзя даже почувствовать? А может, он просто ходит за мной по пятам?
Я хожу зигзагами, вдруг останавливаюсь, делаю шаг назад, подпрыгиваю. Никого.
Но иногда, когда он бывает невидимым, я все-таки могу его слышать. Я лежу в постели, очень тихо, в темноте.
— Мой папа здесь, — тихонько говорю я сам себе.
И тут я слышу, как шуршит его длинный черный плащ. Тогда мне становится холодно. Но я знаю, что со мной ничего не случится.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
МОЙ ПАПА РАССЕРДИЛСЯ.
У него из глаз полетели искры, отчего стол и стулья сразу загорелись.
Моя мама бегала туда-сюда с ведрами воды, чтобы успевать тушить пожар.
А потом он перестал сердиться. Но от стульев уже ничего не осталось. Дверцы на шкафах перекосились, а картины были все в саже.
Мой папа заплакал.
— Вот-вот, — сказала моя мама. — Крокодиловы слезы.
Слезы были огромные.
Он сидел на подоконнике, а слезы, которые катились у него по щекам, становились всё больше. Там даже была слеза, в которую можно было окунуть голову, слеза, в которой можно было плавать на лодке с веслами, на лодке с большим парусом, и даже слеза, в которую, как большой красный шар, село солнце.
Сейчас я, конечно, преувеличиваю.
Но мой папа на самом деле может очень сильно расстроиться. И из глаз у него могут лететь искры. А иногда он сам загорается, и тогда моя мама выливает на него ведро воды, а он от этого шипит, и во все стороны идет пар.
А еще он может очень сильно расстроиться и загрустить.
Тогда мы потихоньку выходим из комнаты.
— Ч-ш-ш-ш, — говорит шопотом моя мама. — Он грустит.
И тогда весь дом сразу становится грустным. Кажется даже, будто стулья завяли. Я хочу сказать: ведь предметы тоже могут быть грустными. И вилки, и ножики. А если открыть кран, из него польется грустная вода.
Но вот когда мой папа веселый, то даже картины на стенах трясутся от смеха так сильно, что иногда падают на пол.
А у стола от хохота подкашиваются ножки.
Ну ладно. Я ведь только хотел сказать, что мой папа может всё на свете. Быть сердитым, грустным и веселым. Или обыкновенным. Но это очень редко.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
МОЙ ПАПА УМЕЕТ ОЧЕНЬ ХОРОШО ТАНЦЕВАТЬ.
Моя мама считает, что его танцы никуда не годятся, а мне они нравятся.
Иногда по вечерам он танцует на улице, под фонарным столбом, совсем один, когда я уже сплю.
Он танцует и стучит мне в окошко.
— Оливер! Оливер!
Тогда я вылезаю из постели и смотрю на него.
Он танцует и задевает дорожные знаки и чужие веранды. Иногда он ставит себе на плечи бегонии и герани с балконов или сажает туда кошек. Танцует он с фонарным столбом. Если присмотреться как следует, то можно увидеть, что столб тоже танцует.
Если б мир покрылся льдом,
Где б тогда стоял мой дом…
Так он поет и кричит:
— Оливер!
А потом вытаскивает меня из окна и танцует со мной.
Моя мама слышит это и выходит на крыльцо.
— Перестаньте, — говорит она. — Перестаньте.
Тогда папа сажает меня назад, и я снова ложусь спать.
Но я все равно слышу, как он поет на улице. И еще мне кажется, я слышу, как гремит фонарный столб. И уж совершенно точно я слышу, как мяукают кошки.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
Я ЛЕЖАЛ В КРОВАТИ.
Под мою кровать забрался разбойник.
В темноте он вылез из-под кровати и наклонился надо мной.
И стал говорить ужасные вещи.
— Ты хулиган, — сказал он.
— Почему? — спросил я.
— Хочешь, чтобы я тебе объяснил?
— Да, — сказал я.
— Нет! — завопил он. — С какой стати я буду тебе объяснять!
И стал махать кулаком у меня перед носом.
— Я буду тебя душить, — сказал он.
— Душить? — спросил я. — А как это?
— Ты не знаешь как надо душить? — удивился он.
— Нет.
— Правда, не знаешь?
— Нет.
Он схватил меня руками за шею и стал сжимать её.
— Вот так, — сказал он.
— Помогите! — только и успел крикнуть я совсем тихо.
Но и этого было достаточно: мой папа ворвался в комнату.
Он схватил разбойника за шкирку и поднял одной рукой!
— Так-так, разбойник! — строго сказал он.
Другой рукой он распахнул окно, отодвинул в сторону занавеску и вышвырнул разбойника вон.
Я выскочил из постели и стоял рядом с папой.
— Ты видел, как я его вышвырнул? — спросил мой папа.
— Ага.
— Он пролетел прямо над землей. Вот так нужно вышвыривать разбойников. Никогда не кидать их вверх. Запомнил?
— Ага.
— А если придется вышвыривать разбойника в реку, то кидать нужно по-другому, чтобы он прыгал по воде как камешек. Надо взять его за ноги и сначала хорошенько раскрутить. Тогда он полетит правильно.
И он рассказал мне, как однажды вышвыривал разбойника в озеро: тот подпрыгнул на воде целых десять раз и долетел аж до середины озера.
— Помогите! — кричал разбойник. — Что же мне теперь делать?
— Плыть, — крикнул ему мой папа.
— Куда?
— На другой берег.
Того разбойника папа больше не видел.
— Вышвыривать разбойников надо учиться, — сказал он.
А потом прибил под моей кроватью доску, чтобы там не было места для разбойников.
— Для возможных разбойников, — добавил мой папа.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
МОЙ ПАПА УЖАСНО ВЫСОКИЙ. Он такой высокий, что когда я хочу ему что-то сказать, мне приходится забираться к нему на самый верх.
А это очень долго. Особенно далеко карабкаться от ремня до подбородка. Обычно, когда я добираюсь до уха, я ужасно устаю. И забываю, что хотел сказать. Так и стою, растерявшись, у него на плече.
— Так что? — спрашивает папа.
— Ну, — говорю я просто так. — Я подумал, пойду пройдусь, и вот оказался здесь.
— Ты хотел у меня что-то спросить?
— Нет, не думаю. Нет, конечно нет.
— Вот как.
У папы на плече я отдыхаю. Облокотившись спиной на его шею. С его плеча виден весь мир.
Я думаю, что мой папа самый сильный человек на свете. Я, конечно, не совсем уверен, но кто-то же должен быть самым сильным. В стаде слонов всегда есть самый сильный слон. Всегда. А среди людей самый сильный — мой папа. Почему бы и нет?
Иногда я вдруг вспоминаю, что я хотел спросить:
— А есть на свете кто-нибудь больше тебя?
— Нет, — отвечает он. — Но и меньше тоже никого нет.
Ужасно странный ответ.
— А как же тогда я? — спрашиваю я.
— Ты не меньше меня.
— Разве нет???
— Нет.
И больше он ничего не объясняет.
Поэтому мне приходится размышлять об этом самому. Я делаю это на обратном пути вниз.
У меня очень необычный папа.
— Согласись, Оливер, — говорю я иногда сам себе. — У тебя ведь очень необычный папа.
Другим я, конечно, этого не говорю.
Они и сами видят, какой высокий и необычный у меня папа.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
Я СТОЯЛ НА ПОРОГЕ. Я был еще очень маленький, даже не помню точно какой.
Я видел верхушки башен и пшеничное поле, и по-моему, моя мама пекла блинчики.
Где-то проехал поезд.
Светило солнышко.
Далеко-далеко я увидел маленькую точку. Она приближалась.
«Что это такое?» — подумал я.
Точка стала побольше. Она превратилась в черную штуковину с выпуклостями. Штуковина подпрыгивала, как мячик, скакала и пританцовывала. Потом у нее появились руки, ноги и голова.
— Ты кто? — закричал я.
— Я твой папа, сказала штуковина и открыла калитку.
«Мой папа? — подумал я. — Никогда о таком не слышал».
— А что это такое? — крикнул я.
— Ну-у…
— Откуда ты взялся? — спросил я.
— Ниоткуда.
Тут штуковина свернулась в клубок и подскочила прямо ко мне. Она распрямилась и оказалась гораздо больше меня. Но я, конечно, был тогда еще совсем маленький.
— Так-так, — сказал я. — Значит, ты мой папа.
Мой папа кивнул, подхватил меня на руки и нажал пальцем мне на нос.
— Привет, Оливер, — сказал он.
Я очень хорошо это помню.
На улице было лето.
Тоон Теллеген. «Мой папа»