БЫЛА ОСЕНЬ, ШЕЛ ДОЖДЬ. Белка не могла заснуть.

Она лежала с закрытыми глазами, вслушиваясь в шум дождя. Ей нравился шорох и перестук капель по крыше и стенам ее домишки, когда она лежала в темноте в своей постели.

Она задумалась о дожде. Вот он идет, идет… а нравится ли ему это? А вот если он устал, а идти все равно надо, всю ночь напролет? Она почесала в затылке и уставилась в потолок.

«А спать он, вообще говоря, умеет? — внезапно подумала она. — А если умеет, то где он спит?»

Это были странные мысли. «И почему это я такие мысли думаю? — подумала она. — Как будто дождь — это кто-то. У дождя же ведь головы-то нет? Стало быть, дождь совсем не может думать. А если ты не умеешь думать, ты никто. А если ты никто, тебе и спать не положено».

Белка кашлянула и решила, что больше сегодня, пожалуй, думать не стоит.

Она обвела взглядом комнату. В полумраке виднелись очертания стола и стула, темные облака за окном, в которое стучал дождь. «Стало быть, в мое окно Никто стучит», — подумала Белка.

Внезапно шум дождя прекратился, и Белка услышала голос.

— И вовсе я никакой не никто, — сказал голос. Он звучал сыровато и немного обиженно.

Белка уселась на постели.

— Дождь! Это ты? — удивилась она.

— Я самый, — ответил дождь. — И у меня есть мысли. И даже голова у меня есть.

— Голова? — спросила Белка. — Такая же, как у меня?

— Нет, — сказал дождь. — Да на что она мне? Нет, у меня голова совсем другая. Но самая что ни на есть настоящая.

— Не с хоботом, нет? — спросила Белка. — Или с усиками? Или с таким языком, в трубочку? А может, у тебя рожки?

— Нет, — сказал дождь. — Нету у меня никаких рожек.

Некоторое время было тихо.

— Хочешь на нее посмотреть, — сказал дождь, — так давай из окна высунись, да побыстрее, потому что она у меня только на чуть-чуть.

«На чуть-чуть?» — подумала Белка, однако выпрыгнула из постели, распахнула окно и выглянула в него.

И ничего не увидела.

— Ну вот, — сказал дождь. — Чуть-чуть опоздала. Она только что исчезла.

Белка снова улеглась в постель. Она смотрела в потолок, и на лбу у нее прорезались глубокие морщины. "Голова на чуть-чуть, — думала она, — что же это за голова такая? «Она принялась перебирать в памяти все головы, какие знала: голова Муравья, голова Сверчка, голова Улитки, голова Кита, голова Паука, голова Слона, голова Кашалота… Некоторые головы были довольно интересные. Но такие, чтобы на чуть-чуть…

— Пошел я, — сказал дождь. Голос у него был грустный.

— Ну, давай, — сказала Белка.

И немного погодя дождь снова застучал по крыше, и Белке стал слышен стук бесчисленных капель.

Дождь барабанил все веселей, все сильней, все настойчивей.

«Может быть, это он так смеется, — подумала Белка. — Или пляшет. Ну, в его понимании».

Она опять встала, на цыпочках подошла к окну, распахнула его и выглянула наружу. В мгновение ока она вымокла до нитки. Но, краем глаза глянув наверх, она заметила голову дождя. «Вот оно! — подумалось ей. — Ну и голова, однако. Ни на что не похоже. Значит, это правда».

Она отпрянула, закрыла окно и снова улеглась в постель.

«Если у него есть голова, у него и мысли есть, — подумала она. — Как же иначе? И он тоже может спать».

Но как спал дождь, и где он спал, и как он просыпался и потягивался и вставал, она придумать не могла. «Это я у него в другой раз спрошу, — подумала Белка. — А так только надоедать буду».

И Белка постепенно уснула, а дождь веселился и плясал на ее крыше.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

КУЗНЕЧИК ОБОЖАЛ свой зеленый сюртук, свою изысканную походку — он называл ее поступью — и себя самого.

Больше всего он любил рассматривать себя в зеркало.

— Ах, какое благолепие, — бормотал он при этом, — какое благолепие…

Частенько он подвешивал зеркало на дерево, отходил на несколько шагов назад и прохаживался мимо, чтобы полюбоваться своей поступью. «Величавая поступь у меня, — думал он при этом, — ни дать ни взять величавая…»

Он всегда прихватывал зеркало с собой в дорогу, чтобы время от времени проверять, насколько дружелюбно он улыбается прохожим, которые говорили ему: «Привет, Кузнечик».

Сам он никогда не говорил «привет». Он предпочитал вообще ничего не говорить и лишь приветливо кивал или делал ручкой. Делать ручкой, это он любил.

Но кое-что его беспокоило. А именно — он ни разу не имел случая полюбоваться тем, как он спит. «А вдруг тогда я еще благолепнее», — думал он. Он подвесил зеркало над кроватью, чтобы, засыпая, заглядывать в него одним глазком. Ему казалось, что лежит он потрясающе, но всякий раз он замечал свой прищуренный глаз и сознавал, что не спит.

Однажды, когда Кузнечик ощутил приближение меланхолии, а его сюртук угрожал приобрести оттенок кручины безысходной, он спросил Жука, не хотел бы тот посидеть ночку у его постели и посмотреть, как он спит.

— Ладно, — сказал Жук.

На следующий вечер Жук уселся на стул возле постели Кузнечика. Кузнечик осторожно улегся, натянул на себя маленькое небесно-голубое одеяльце и сомкнул веки.

— Ну, теперь смотри в оба, Жук, — сказал он.

— Не извольте беспокоиться, — ответил Жук.

Зевнув самым изящным образом, Кузнечик отошел ко сну.

Рано утром он проснулся. Сердце у него колотилось. «Как интересно», — подумал он. Но, к своему разочарованию, он заметил, что Жук лежал под стулом и крепко спал. Мало того, при этом он еще и храпел, весьма неблагозвучно.

— Жук! — воззвал Кузнечик.

Жук вздрогнул и очнулся.

— Ах да, — сказал он. — Я здесь.

— Как я спал? — спросил Кузнечик.

— Как ты спал? Ну, это… как же ты спал-то… — забормотал Жук, почесывая в затылке. — Без задних ног, что ли?

— Нет, — сказал Кузнечик, и чело его покрылось морщинами. — Благолепно я спал?

— Уж куда как благо… это… лепно… — забормотал Жук. — Ну да, слушай, классно…

Кузнечик понял, что ночь прошла впустую, и попросил Жука удалиться

Оставшись один, он взял зеркало, тщательно осмотрел себя и произнес: «Ни на кого нельзя положиться. Кроме самого себя. Придется смириться с неизбежностью».

И он кивнул самому себе.

Но в глубине души его грызли и всегда будут грызть сомнения: спал ли он благолепнее, нежели бодрствовал, или наоборот?

«Ах, — думал он частенько, — жизнь все-таки столь несовершенна…»

И всякий раз он поражался глубине этой блистательной мысли.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

КОГДА БЕЛКЕ НЕ СПАЛОСЬ и она размышляла изо всех сил и все равно

не могла уснуть, она принималась считать своим особым способом, который выучила от Муравья: "своеобычный многострадальный фундаментальный незаурядный благоразумный краеугольный неоднократный достопочтенный необычайный пессимистичный мягкосердечный миролюбивый благопристойный… "

Как правило, она засыпала на слове «благопристойный». Но, если ей это не удавалось, она выдумывала новые числа, поскольку Муравей утверждал, что каждый сам знает, что должно следовать за словом «благопристойный».

Тогда Белка принималась тихонько бормотать про себя, в своей темной комнате, высоко на стволе бука: «Лакомый солнечный праздничный радостный может быть всякий раз…»

Она не знала, были ли это настоящие числа, но всякий раз засыпала, так и не перевалив за «всякий раз». И, раскрывая по утрам глаза, не представляла, что за число должно последовать за «всякий раз». «Может, и вовсе никакое», — думала она. Но солнце сияло, и было много чего другого, о чем стоило бы подумать: дни рождения, письма, заоконные просторы, тушеные орешки и блеск речных волн.

Как-то раз, полусонная, она заглянула в свой шкаф и сосчитала на свой особенный лад стоявшие там горшочки: «Многострадальные горшочки дубового меда, незаурядные горшочки липового сахара, достопочтенные горшки березовой коры и, вот здорово, ну-ка, посмотрим-поглядим, миролюбивые, нет, даже скорее благопристойные горшочки буковых орешков в меду».

И тогда ей сделалось так хорошо, что она крепко уснула своей теплой постельке у вершины бука, даже не посчитав до «своеобычный».

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

ОДНАЖДЫ У ЗЕМЛЕРОЙКИ СЛУЧИЛСЯ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.

Был устроен большой праздник, на котором собрались почти все звери.

Огромные кучи подарков возвышались возле землеройкиных дверей, и повсюду громоздились торты.

В самый разгар пиршества, когда гости уписывали так, что за ушами трещало, а некоторые уже наелись до отвала и только тихонько покряхтывали, Землеройка поднялась с места.

— Звери, — сказала она.

Гости притихли. Все, даже Медведь, прекратили жевать.

Землеройка прокашлялась и простерла руки. Она собиралась произнести очень значительную речь, такую, какой еще никто никогда не произносил.

И вдруг позабыла, что хотела сказать. В голове у нее не осталось ничего от заготовленной речи, а то, что оставалось, показалось ей настолько малозначительным, что она не решалась произнести этого вслух.

Сделалось очень тихо.

Землеройка по-прежнему стояла с простертыми руками. Все глаза были прикованы к ней. «Нужно что-то сказать, — думала она. — Нужно!»

Она стояла в раздумьи, чувствуя, как по спине у нее скатываются мелкие капельки пота.

И тогда она выдавила:

— Спокойной ночи.

И уселась на место. «Господи, что это я тут несу», — в смятении подумала она.

Раздался громкий гул голосов.

— Это она чего сказала? — спросил один.

— Спокойной ночи, — сказал другой.

— Спокойной ночи?

— Ну да, спокойной мол ночи всем вам…

— А мой торт как же?

— Ну что торт… Сам небось слышал…

Наступило молчание. Звери задумались.

— В конце концов, это ее день рождения, — согласились они, закивали, забормотали: «И тебе спокойной ночи», — и принялись устраиваться на земле под стульями или засыпали там, где сидели, головой на столе. Медведь сподобился уложить голову прямо в торт, а Муравей завернулся в белкин хвост, чтобы не простудиться, — как знать, сколько придется проспать.

Вскоре все уснули, и отовсюду неслось негромкое похрапывание.

Было далеко заполдень. Солнце опустилось за верхушки деревьев. Река поблескивала, и Карп, Щука и все другие рыбы тоже спали.

Не спала одна Землеройка. Она в недоумении озиралась по сторонам. «Что же я тут наплела, что же я тут напорола…» — думала она.

И внезапно ей вспомнилось то, что она собиралась сказать.

— Звери! — воззвала она. — Животные!

Но все спали.

И тогда Землеройка тоже уронила голову на лапы. «Они должны были узнать, что я собиралась сказать…» — думала она. — «Тогда бы они уже никогда не смогли жить, как прежде… Никогда больше!»

Солнце село. Тонкий, прозрачный туман обвивал кусты и стекал по берегам реки. Все спали. Теперь уже все до единого.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

ЖУК НИКАК НЕ МОГ УСНУТЬ.

Он ворочался с боку на бок под своим камнем на краю леса.

«А я знаю, почему, — думал он. — Это потому, что завтра я впаду в меланхолию».

Он и сам не знал, с чего бы это ему было впадать в меланхолию. Но то, что он в нее впадет, он знал точно.

Он нахмурил брови и подумал: «Может, мне потому не спится, что у меня уже сейчас меланхолия, от одной мысли о том, что завтра я в нее впаду? Да ну, вот еще. Ведь сейчас у меня никакой меланхолии нету».

Его мысли застыли на мгновение, будто перед командой «кругом», или, скорее, сжались, как пружина перед выстрелом.

«Так что пока-то я в полном порядке», — думал он неуверенно.

Он встал, глубоко вздохнул и прошелся вприсядку, распевая: «Как хорошо»!

Но, выдав коленце-другое, он застыл как вкопанный. «Ну вот ведь ерунда какая, — подумал он, — сейчас я пляшу, а утром — нате вам, меланхолия. И никакого тебе веселья! Разве это жизнь?»

Он покачал головой, вновь улегся и повернулся на бок. Его меланхолия стояла у него перед глазами. Она надвигалась на него, как громадное облако, как всемирный потоп. «Да, — думал он, — вот на что это похоже, на мрачный потоп, на большое черное наводнение».

Он вновь улегся на спину и уставился из-под камня на звезды. Они переливались и подмигивали. «Завтра они померкнут, — сказал он себе. — Вот увидишь. — Он тяжко вздохнул. — Вот только пожалуйста без тяжких вздохов, — тут же подумал он. — Завтра еще навздыхаешься».

Он попытался больше не вздыхать и не глядеть озабоченно и не бровей хмурить.

Вот так и лежал он на спине, в темноте, в ночь накануне прихода меланхолии.

Это была длинная, изнурительная ночь.

"Если я утром припомню все то, что со мной сейчас делается, — думал он, — я только присвистну от удивления. Сейчас-то лежу себе, забот не знаю… «Он присвистнул. И тут же подумал: «Нет, это я оставлю на завтра. А сейчас только кивну». Он кивнул.

На горизонте показалось солнце. Жук взглянул на небо. Казалось, подступающую меланхолию было слышно издали. Она громыхала как гром, накатывала волнами.

Он снова забрался как можно глубже под камень.

«Ой, ну до чего же сейчас-то хорошо!» — подумал он.

И тут же уснул.

Солнце поднималось все выше, пронзая лучами густые заросли на опушке леса, и добралось до самого камня, под которым лежал и спал Жук, сияя в утреннем свете.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

БЕЛКА И ЛЯГУШКА сидели в камышах на берегу реки и рассуждали насчет спать и не засыпать и проспать и не хотеть спать и проспаться и заснуть и так далее и тому подобное.

— Я люблю засыпать с кваком, — сказала Лягушка. — Я, Белка, себя в сон уквакиваю. Это очень приятно. Но, разумеется, для этого нужно уметь квакать…

Она посмотрела на Белку с некоторым снисхождением.

— Да, — сказала Белка.

— В особенности, — продолжала Лягушка, — люблю я по вечерам чего-нибудь веселенького восквакать. Но не всегда получается. И это мне очень странно, Белка. Иногда вот прямо душа поет, а выквакивается сплошной мрак. И все-таки я — королева квака!

Она поднялась на задние лапки и озадаченно уставилась на Белку.

— А иначе и быть не может! — сказала она.

— Да где же нам знать, — вздохнула Белка.

— Нигде, — согласилась Лягушка и снова уселась. Плечи ее опустились. — Я бы очень хотела всквакнуть что-нибудь такое меланхолическое, — сказала она, — когда туман, или там снег идет… Тогда это совсем другое дело. Но вот по вечерам, на сон грядущий… У тебя такое бывает?

— Чего?

— Когда ты чему-то не хозяин, а сам знаешь, что все-таки хозяин.

— Бывает, — сказала Белка и подумала: «Мои мысли, им-то я никогда не хозяйка, они живут сами по себе, кишат, суетятся… будто я тут вовсе ни при чем!».

Но вслух она ничего не сказала.

Помолчав, Лягушка заметила:

— Чудно.

Солнце скрылось за макушками деревьев.

— Ага, — согласилась Белка.

— А иногда я и просыпаюсь от квака, — сказала Лягушка. — И вот тогда все начинают причитать — вот, дескать, всю ночь проквакала, спать не давала…

Она глянула на Белку, но та смотрела на водную рябь в зарослях тростника.

— Страшного-то в этом, конечно, ничего нет, — продолжала Лягушка. — Хотя и хотелось бы мне узнать, что это я там во сне квакаю… Ну да что ж…

Она задумчиво смотрела на прибрежные волны и тихонько напевала про себя.

Вдруг она встрепенулась.

— Ну нет, — воскликнула она. — Опять я тут квакаю сама не знаю чего. Вот дела! Вот странно!

Они замолчали. Лягушка широко раскрытыми глазами глядела на воду, Белка зевала.

— Квакство, Белка, — сказала Лягушка, — это умом не понять. Это, может быть, самая непонятная штука на свете.

Белка кивнула.

Лягушка подскочила, издала громкий вопль, шлепнулась в воду и с веселым кваком поплыла на другой берег.

— Я — королева квака! — вопила она. — Королева самой непонятной штуки на свете!

Белка прокашлялась, подумала про мед и про горизонт и про неожиданные письма с приглашениями в гости от разных незнакомых зверей, и сказала:

— Ну.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

УЛИТКА И ЧЕРЕПАХА РЕШИЛИ ВМЕСТЕ ОТПРАВИТЬСЯ НА ПРОГУЛКУ.

— Уж мы-то с тобой нога в ногу зашагаем, — сказала Черепаха.

— Надеюсь, Черепаха, — ответила Улитка. — Ох, надеюсь.

Накануне Черепаха забегала к Улитке, и они обсудили маршрут. Было решено сходить проведать розовый куст — тот, что цвел под буком, напротив Улиткиного домика.

Этой ночью они улеглись спать неподалеку друг от друга — Улитка у себя домике, Черепаха — под своим панцирем.

Первой проснулась Черепаха. Она высунула голову из-под панциря, увидала, что солнце уже встало, и тихонько постучала в стенку Улитки.

— Улитка… — позвала она негромко.

Спавшая безмятежным сном Улитка подскочила так, что пробила крышу домика и рухнула на него сверху. И крыша и стены разлетелись в щепки.

Бледная и подавленная, восседала она среди обломков. Черепаха стояла рядом и мямлила, что это не входило в ее намерения…

— Ах! — воскликнула Улитка. — И куда так торопилась, и зачем в стенку молотила!

— Ну а как же наша прогулка? — спросила Черепаха.

— Прогулка, прогулка… — проворчала Улитка. — Ну не так же сразу-то… Я, Черепаха, так сразу не люблю. У меня очень большое предубеждение против «сразу».

Черепаха уставилась себе под ноги и прошептала:

— Мне очень жаль.

— Ах, тебе жаль… — проговорила Улитка с горечью. — Жалость — то же самое, что торопливость, а? — Ее трясло. —  Видишь, как меня пробирает? — не унималась она. — Я ведь вообще никогда не дрожу. А все из-за твоей жалости. Нет, Черепаха, против жалости у меня такое же предубеждение, как и против «сразу».

Черепаха молчала.

— Ну, и что теперь? — спросила Улитка.

Черепаха понурилась, и они долго сидели рядом в траве, не говоря ни слова.

В полдень мимо них прошел Жуктор. Его вызвали чинить кого-то, кто ночью неожиданно взорвался.

— Тю-тю домик? — спросил он.

— Угу, — ответила Улитка.

— Чинить будем? — спросил Жуктор.

— Оно бы неплохо, — сказала Улитка.

Немного погодя домик Улитки был опять в полном порядке, и оказался даже лучше, чем прежде, поскольку Жуктор выкрасил его красной краской.

— А это еще зачем, красным-то? — неуверенно спросила Улитка.

— Это знак, — сказал Жуктор. — Для тебя.

— Для меня? — спросила Улитка. — Вот так вот прямо для меня?

Но Жуктор уже отправился по своим делам.

Улитка забралась в домик, ощупала стены, выглянула в окошки и вернулась на улицу. Черепаха по-прежнему сидела на травке.

— Я получила знак, Черепаха, — сказала Улитка, бросив на нее многозначительный взгляд. Черепаха промолчала. «А я вот чего-то никогда ничего не получаю», — подумала она.

Солнце уже клонилось к закату, и они решили отложить прогулку на неопределенное время и, возможно, — добавила Улитка, — на никогда.

— Ну, тогда я пошла, — сказала Черепаха.

Улитка стояла в дверях своего ярко-красного домика и смотрела на Черепаху.

— Пока, Черепаха, — сказала она. — Отныне торопись малость помедленней.

Черепаха неумело скрипнула зубами и поплелась домой.

Сгустился туман, и солнце скрылось за деревьями. «Невезучая я», — подумала Черепаха.

Но внезапно настроение у нее приподнялось. «Вот она я какая, стало быть, — подумала она, — невезучая.» Она изо всех сил старалась не торопиться. «Невезучая, одним словом. С Улиткой такого никогда не случается! Мне ли того не знать.»

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

— А ВОТ БЫЛ БЫ Я ДЕРЕВОМ, — сказал Слон, — с меня бы никто никогда не свалился. Уж я бы об этом позаботился.

Они с Белкой сидели на травке. Было лето. Распевал Дрозд, высоко в небе носилась Ласточка.

— Я был бы здоровенный, — продолжал Слон, — и жутко ветвистый, — лезь не хочу. А оступится кто — я тут как тут: «Поберегись», или «Эй, там», и вот он спохватился и под ноги посмотрел. А если все-таки оступился, я тут же ветку-то протянул да и поймал его. А если все-таки не поймал я его, и он свалился, и хоть малюсенький синяк себе набил, тогда мне хоть под землю проваливайся…

Белка уже давно клевала носом. Время от времени до ее сознания все-таки доходили слова вроде «падать» и «эй».

— Ну да, — сказал Слон. — Я же ведь не дерево. Как это ни прискорбно.

Он встал, задрал хобот и крикнул:

— Как это ни прискорбно! Как это ни прискорбно!

Белка уже спала без задних ног.

Слон опять уселся.

— А был бы я землей, Белка, слышь, — сказал он, — уж такой я был бы мягкий, уж такой рассыпчатый!..

Он откинулся на спину и уставился в небо.

«Вот где я еще ни разу не был, — подумал он, — на небе. Как там, интересно?

Ну да, — тут же спохватился он, — столько еще всяких мест на свете, где я ни разу не был…»

Он прикрыл глаза и сказал себе: «Ах, о чем это я вообще…»

И, глубоко вздохнув, прибавил: «Хотел бы я хоть разок в мыслях куда-нибудь забраться, высоко-высоко, и оттуда глянуть на них…. на мысли мои…»

Он собрал лоб в гармошку и хмуро подумал: «И тогда? Что тогда-то? Ну, пройдусь вприсядку…… ну и что с того…»

Он пожал плечами, глубоко вздохнул, заложил хобот за шею, откинулся на спину и уснул.

Так и спали они, в траве, теплым летним днем, Белка и Слон. А солнце светило, и неугомонная Ласточка расчерчивала небо резкими зигзагами.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

БЕЛКА ЛЕЖАЛА В ПОСТЕЛИ. Была ночь. Белка ворочалась с боку на бок, вглядывалась в темноту своей спальни и думала обо всех сонных вещах, какие ей только приходили на ум. Но заснуть не могла.

— Не могу заснуть, — сказала она самой себе.

— И не сможешь, — вдруг послышался снаружи чей-то голос.

Белка вскочила.

— Кто там? — спросила она.

— Это сон, — ответил голос. — Я войти не могу.

«Сон?» — подумала Белка.

— Мой сон? — спросила она.

— Твой, твой, — сказал голос. — Открывай давай.

— А почему это ты не можешь войти? — спросила Белка. — Раньше-то входил.

— Так то раньше, — ответил сон и задумался. — А я и сам не знаю, — сознался он наконец.

Белка подошла к окну. На дворе было темно.

— Я тут, у дверей, — сказал сон.

Белка распахнула дверь.

— Да мне и щелочки хватит, — сказал сон.

Белка отскочила и уселась на кровать. Она никого не увидела, но явственно расслышала тихие, мягкие шаги и шорох. И в полутьме спальни она рассмотрела, как падает ее стул — медленно, медленно.

— Что происходит? — спросила она.

— Тихо, — шикнул сон. — Стул разбудишь.

Потом и стол сдвинулся в сторонку и начал тихонько поскрипывать.

— Стол-то наш храпака задает, — прошептал сон.

Утреннее письмо от Кита само собой свернулось в трубочку, шкаф негромко и размеренно посапывал замочной скважиной, а предметы на стене устраивались поудобнее, повисали вкривь и вкось и засыпали.

— А теперь ты, — сказал сон.

— Ты какой вообще из себя? — спросила Белка. — Я ничего не вижу.

— Да никакой я, — ответил сон. — Мне и не надо никаким из себя быть.

Судя по звуку, он стоял возле кровати.

Белка улеглась и почувствовала, как засыпают ее ноги, колени, хвост и живот.

— Пока, сон, — сказала Белка.

— Пока, Белка, — сказал сон и склонился над Белкой. И она уснула.

Белка и вещи дышали тихонько и размеренно.

Сон еще раз обошел комнату и проверил, все ли спали — гребешок на полу, коробочка с секретами, которую Белка так ни разу и не открыла, пыль в углах. Все спало.

И тогда сон опять выскользнул наружу и бесшумно прикрыл за собой дверь. У него было еще невпроворот дела, и он тихонько улетел на поиски других зверей, которые не могли спать. Потому что он мог усыпить всех на свете. Всех на свете.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

РАССВЕЛО. СВЕРЧОК В СИДЕЛ В ТРАВЕ, НА ОПУШКЕ ЛЕСА.

Он только что проснулся и протирал глаза. На траве лежала роса, в кустах Паук ткал маленькую блестящую паутину.

Сверчок взглянул на горизонт, где как раз всходило что-то красное. «Это солнце там, что ли? — подумал он. — Или другое что?»

Он с беспокойством взглянул на пылающее Нечто, становившееся все больше и больше. Сверчок нахмурился и отправился в лес, где ему навстречу попался Жук.

— Привет, Жук, — сказал Сверчок.

— Привет, Сверчок, — сказал Жук.

— Ты не знаешь, что это там такое? — спросил Сверчок, указывая на горизонт.

— Да солнце, что же еще, — сказал Жук.

— Солнце… — сказал Сверчок. — В самом деле? Точно?

Жук пожал плечами. — Неа, точно, солнце это, — сказал он наконец. — Хотя, вообще-то…

Сверчок так и подскочил.

— Сомневаешься! Сомневаешься! — завопил он. — Вот и я засомневался! Оба мы с тобой теперь сомневаемся! Значит, это уж точно что-то другое!

А когда немного погодя засомневалась также и Черепаха, Сверчок был уже убежден: это было никакое не солнце — нечто иное поднималось вдали над вершинами деревьев. Потому что если бы это было солнце, никто бы не сомневался — это он знал точно.

Он расхаживал по лесу широкими шагами.

— Это не солнце, — сообщал он всем встречным, указывая при этом на непонятное светило, которое поднималось все выше и выше.

— Не солнце? — удивлялись звери.

— Нет, — отвечал Сверчок. — Я и сам не знаю, что это за штуковина. Но это никакое не солнце. Это уж извините.

Изумленные звери застывали на месте и глазели в небо. От непонятной штуки исходили ослепительный свет и тепло.

— Да ну, это просто случайность, — заявила какая-то Букашка.

— Временное явление, — сказала Выдра. — Кто их знает, эти штуки.

К полудню все уже знали, что в этот день светило не солнце, а что-то другое. Это знали даже Земляной Червяк с Кротом, глубоко под землей, и Светлячок в зарослях, и Осьминог на дне моря.

— Хе-хе, — сказал Земляной Червяк Кроту. — Наконец-то у нас на небе что-то новенькое.

— Я, вообще говоря, надеюсь, что это что-нибудь черненькое такое, — сказал Крот. Обуреваемый любопытством, он высунулся из земли, но увидел не черненькую, а ослепительную громадную штуковину и торопливо юркнул назад.

— Никаких перемен к лучшему, — поведал он Земляному Червяку.

— Да где уж там, — буркнул в ответ Земляной Червяк. На перемены к лучшему он никогда особо не надеялся.

К вечеру неизвестная штуковина закатилась, и в лесу стемнело.

— Обычные сумерки, — переговаривались звери. На этом они сошлись единодушно.

Сверчок на лесной опушке закутался в листик и подумал: «Хотел бы я знать, что там у нас утром взойдет. — И, нахмурившись, добавил: — Если вообще взойдет… »

Но когда он проснулся на другое утро, над горизонтом поднималось солнце. Сверчок взглянул и понял: точно, оно. «Никаких сомнений!» — сказал он себе и разок-другой весело подпрыгнул в свежем утреннем воздухе. — «Признаться, они мне порядком надоели, сомнения эти», — подумал он и дал себе зарок никогда больше не сомневаться, что бы там ни восходило на горизонте.

— Солнце! Солнце! — вопил он, бегая по лесу и указывая на него всем, кто к тому времени уже проснулся.

— Да, — сказали звери с облегчением. — Это солнце.

И они потихоньку разошлись: кто на травке полежать, а кто посидеть на веточке и с наслаждением погреться в солнечных лучах.

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»