БЕЛКА И МУРАВЕЙ СИДЕЛИ НА УРОКЕ У ЛЕБЕДЯ. Припекало солнце, и они примостились в тени ивы на берегу реки.

Это был уже второй урок, хотя они и первого не запомнили.

— Сегодня, — сказал Лебедь, — речь пойдёт о том, что проходит.

Муравью и Белке это показалось хорошей идеей, потому что об этом они знали немного.

Лебедь сделал авторитетное лицо и произнёс:

— Проходит всё.

Некоторое время под ивой царило молчание. Вода в реке блестела, еле-еле веял ветерок.

— Вам это известно? — спросил Лебедь.

— Нет, — сказали в один голос Муравей и Белка. — Неизвестно.

— Да, — сказал Лебедь. — Всё проходит. Вот назовите что-нибудь, и я вам скажу, что это пройдёт. Муравей…

— Ива, — сказал Муравей.

— Так, — сказал Лебедь. — Это ты хорошо подметил, Муравей. Ива проходит.

— Ива? — изумлённо переспросила Белка.

— А куда она проходит? — спросил Муравей.

— Охохонюшки, — ответил Лебедь. — Мы сейчас о том, что проходит, а не о том, куда. Это мы оставим на последний урок.

— А сколько их всего будет, вообще говоря? — спросила Белка.

— Не знаю, — ответил Лебедь. — Как-то не считал.

Белка вздохнула, а Муравей сказал:

— А если я всё-таки думаю, что ива никогда не пройдёт?

— Что же, — сказал Лебедь. — В таком случае ты в моих уроках не нуждаешься. Ты тогда лучше к Сверчку запишись, там других штук наслушаешься. У него вовсе ничего не происходит.

— Ничего? — переспросила Белка.

— Ничего, — подтвердил Лебедь.

— И утро? — допытывалась Белка.

— И утро. Сверчка послушать, так ничего не происходит, даже радуга, даже головная боль, даже мгновение.

— А кто ещё какие уроки даёт? — спросил Муравей.

— Ну вот Краб ещё, — сказал Лебедь. — У того вообще всё в кучу.

— Всё? — спросил Муравей.

— Всё, — подтвердил лебедь. — По Крабу, ты можешь есть как ночью, так и пальцами. Никакой разницы. Или…

Муравей тяжело вздохнул и уставился в сторону.

Белка ощутила, как её лоб прорезает глубокая морщина.

Оборвав себя на полуслове, Лебедь объявил:

— Время! Урок окончен.

Голос его звучал неуверенно.

— Следующий урок, надо понимать, завтра, — сказал он. На сём он расправил крылья и растворился вдали.

В молчании сидели Муравей и Белка на берегу реки. Солнце стояло высоко в небе. Иногда из воды высовывалась голова Карпа, произносила «Эй!» и опять скрывалась под водой.

Муравей размышлял о времени, о солнце, о воздухе, о лете, о горшках с мёдом, о мхе, о сосновом аромате. И что же, получается, всё это пройдёт?

— И мы, — внезапно спросила Белка, — мы тоже пройдём?

Муравей немного подумал. Потом встал, совершил дикий прыжок высоко в воздух над травой, приземлился на спину и объявил, размахивая всеми своими руками и ногами:

— Ну уж дудки. Мы никогда не пройдём. Никогда!

 

Тоон Теллеген. «Почти взаправду»

ОДНАЖДЫ УТРОМ БЕЛКА НАПИСАЛА ПИСЬМО МУРАВЬЮ.

 

Дорогой муравей!

 

Я хочу тебе кое-что сказать, но, наверное, лучше об этом написать.

Поэтому я и пишу.

Хотя, может быть, лучше все-таки сказать.

 

Белка

 

Ветер понес письмо муравью. День был прекрасный, и уже совсем скоро муравей стоял перед дверью белкиного дома.

— Привет, белка, — сказал он.

— Привет, муравей, — ответила белка и потерла лапками.

Потом они поели меда, засахаренных буковых орешков и сладких веточек ивы, и муравей рассказал белке о том, что она еще не знала. Или знала, но позабыла, а он об этом знал.

Вдалеке пел дрозд. В открытое окошко светило солнце.

В конце концов, муравей почесал в затылке и спросил:

— Так что же ты хотела мне сказать? Белка глубоко задумалась, посмотрела в пол и в потолок, тяжело вздохнула и сказала:

— Я думаю, что лучше я тебе об этом напишу.

— Хорошо, — согласился муравей.

В тот же вечер белка написала муравью новое письмо. Она написала, что лучше будет, если она обо всем ему скажет, а не напишет. Но в любом случае это не так уж и важно.

И когда муравей получил это письмо, ему стало по-настоящему любопытно.

 

Тоон Теллеген. «Письма только для своих»

Однажды утром Белка сидела на ветке перед своим домиком на дереве и писала письмо Муравью.

 

Дорогой Муравей!

Кусочек коры, на котором я пишу, — очень маленький, но мне так хотелось написать тебе пи

 

После слова «пи» кусочек коры закончился. Даже белкино имя там не поместилось. Белка перечитала письмо несколько раз и спросила себя, а что подумает о таком письме Муравей? Догадается ли он, что слово «пи», на самом деле не «пи», а «письмо»?

Белка засомневалась. Но не отправить письмо было бы обидно, и она подбросила его вверх, а ветер тут же унес его с собой.

Прошло совсем немного времени, а Муравей уже получил белкино послание. Когда он прочел его, то взял маленький кусочек березовой коры и написал:

 

Дорогая Белка! Спасибо за твое пи

 

Он подписался и отослал письмо. И уже скоро Белка смогла его прочесть. Сердце ее застучало, и на лбу появились глубокие морщинки. «Значит, он догадался, что это от меня, — подумала она.. — Но что значит, “за твое пи”? Может, он хотел сказать: “Спасибо за твое письмо, но я больше не хочу тебя видеть”, — или “Спасибо за тарабарский язык, но постарайся в следующий раз написать нормальное письмо или не пиши вовсе”, — или “Спасибо за такое нахальство”?»

Белка замерзла и задрожала. Она начала быстро шарить по всем углам и ящикам, пока не нашла еще один совсем маленький кусочек березовой коры. На нем она написала:

 

Муравей, зайдешь в гости? Бел

 

«Бел — это я, — подумала она. — Он должен догадаться». Но все-таки она немного беспокоилась. Бывает же на свете белко-бобр или белко-ослик. «Ведь столько есть зверей, которых я не знаю», — подумала она.

А потом ветер принес ей маленький кусочек коры в ответ. «Ух ты», — подумала Белка. И прочла записку:

 

Да. Му

 

Вот, что было там написано.

«Это от него», — подумала Белка. Это от него! Она подскочила от радости, достала из шкафа самый большой горшок букового меда и поставила для Муравья самую большую тарелку. Ведь уже совсем скоро они будут сидеть рядом и расскажут друг другу миллион вещей, о которых не напишешь в письмах.

КУЗНЕЧИК ОБОЖАЛ свой зеленый сюртук, свою изысканную походку — он называл ее поступью — и себя самого.

Больше всего он любил рассматривать себя в зеркало.

— Ах, какое благолепие, — бормотал он при этом, — какое благолепие…

Частенько он подвешивал зеркало на дерево, отходил на несколько шагов назад и прохаживался мимо, чтобы полюбоваться своей поступью. «Величавая поступь у меня, — думал он при этом, — ни дать ни взять величавая…»

Он всегда прихватывал зеркало с собой в дорогу, чтобы время от времени проверять, насколько дружелюбно он улыбается прохожим, которые говорили ему: «Привет, Кузнечик».

Сам он никогда не говорил «привет». Он предпочитал вообще ничего не говорить и лишь приветливо кивал или делал ручкой. Делать ручкой, это он любил.

Но кое-что его беспокоило. А именно — он ни разу не имел случая полюбоваться тем, как он спит. «А вдруг тогда я еще благолепнее», — думал он. Он подвесил зеркало над кроватью, чтобы, засыпая, заглядывать в него одним глазком. Ему казалось, что лежит он потрясающе, но всякий раз он замечал свой прищуренный глаз и сознавал, что не спит.

Однажды, когда Кузнечик ощутил приближение меланхолии, а его сюртук угрожал приобрести оттенок кручины безысходной, он спросил Жука, не хотел бы тот посидеть ночку у его постели и посмотреть, как он спит.

— Ладно, — сказал Жук.

На следующий вечер Жук уселся на стул возле постели Кузнечика. Кузнечик осторожно улегся, натянул на себя маленькое небесно-голубое одеяльце и сомкнул веки.

— Ну, теперь смотри в оба, Жук, — сказал он.

— Не извольте беспокоиться, — ответил Жук.

Зевнув самым изящным образом, Кузнечик отошел ко сну.

Рано утром он проснулся. Сердце у него колотилось. «Как интересно», — подумал он. Но, к своему разочарованию, он заметил, что Жук лежал под стулом и крепко спал. Мало того, при этом он еще и храпел, весьма неблагозвучно.

— Жук! — воззвал Кузнечик.

Жук вздрогнул и очнулся.

— Ах да, — сказал он. — Я здесь.

— Как я спал? — спросил Кузнечик.

— Как ты спал? Ну, это… как же ты спал-то… — забормотал Жук, почесывая в затылке. — Без задних ног, что ли?

— Нет, — сказал Кузнечик, и чело его покрылось морщинами. — Благолепно я спал?

— Уж куда как благо… это… лепно… — забормотал Жук. — Ну да, слушай, классно…

Кузнечик понял, что ночь прошла впустую, и попросил Жука удалиться

Оставшись один, он взял зеркало, тщательно осмотрел себя и произнес: «Ни на кого нельзя положиться. Кроме самого себя. Придется смириться с неизбежностью».

И он кивнул самому себе.

Но в глубине души его грызли и всегда будут грызть сомнения: спал ли он благолепнее, нежели бодрствовал, или наоборот?

«Ах, — думал он частенько, — жизнь все-таки столь несовершенна…»

И всякий раз он поражался глубине этой блистательной мысли.

 

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

ЖАБА ЗЛИЛАСЬ, И МУРАВЕЙ ОБЪЯСНЯЛ ей, что можно сделать со злостью.

Жаба могла бы ее сдуть, как сдувают пылинки. Муравей сдул воображаемую злость со своего плеча.

Еще она могла разбить ее на осколки, а потом растереть в порошок.

Можно было закопать ее в землю и поставить сверху каменную глыбу.

— Каменную глыбу? — переспросила жаба. — И где же мне ее взять? А кроме того, я не могу поднимать тяжести.

— Маленькой каменной глыбы вполне достаточно, — сказал муравей.

— Значит, будет очень маленькая каменная глыба, — пробурчала жаба.

Можно забыть свою злость, продолжал муравей. А еще можно построить вокруг нее стену.

— Но это должна быть высокая стена, жаба, — сказал муравей, — через которую нельзя перелезть.

— Или перепрыгнуть, — продолжила жаба.

— Или перепрыгнуть, — согласился муравей. Еще муравей считал, что злость вполне можно

съесть.

— Съесть? — переспросила жаба.

— Да, — сказал муравей, — так тоже можно. Только если ее быстренько проглотить, потому что у нее вряд ли приятный вкус.

— Да уж, — согласилась жаба.

Еще можно было спрятать злость так далеко, чтобы потом ни за что не найти.

Можно было отправить ее дрейфовать в открытое море, чтобы потом ее утихомирил прибой.

Или скомкать так сильно, чтобы потом нельзя было разглядеть.

А можно было ее всю до конца пропеть.

— Пропеть, — спросила жаба. — Как это?

— Ну, знаешь, — сказал муравей. — Лучше забудь об этом. Это достаточно сложно, чтобы сейчас объяснить.

— Вот как, — сказала жаба.

Злость можно было отдать кому-нибудь, кто хочет ужасно разозлиться. А можно ее высмеять. Жаба кивнула. Это ей понравилось.

— Нет, — сказал муравей. — Лучше все-таки этого не делать, жаба.

— Хорошо, — согласилась она.

Можно было скатать ее в круглый шарик, а потом отфутболить.

Можно перекрасить ее в другой цвет. А можно с ней станцевать.

— Танцевать со своей злостью? — удивилась жаба.

— Да, — сказал муравей. — Дело в том, что злость этого не выносит. Она сразу чахнет.

— Чахнет… — сказала жаба задумчиво и попыталась себе это представить.

А еще злость можно было лелеять.

— Лелеять? — спросила жаба и выпучила глаза.

— Да-да, так тоже можно, — сказал муравей. Он вздохнул, и в его голосе послышалось раздражение. — Дай же мне договорить, — сказал он.

— Хорошо, — сказала жаба.

Злость можно было расплавить, а потом выпарить.

Ее можно было прогнать прочь.

А можно думать о ней так долго, пока от злости ничего не останется.

Муравей замолчал.

Некоторое время было тихо.

— Так как же мне поступить? — спросила жаба, которая все еще злилась.

— Я бы на твоем месте ее выбросил, — сказал муравей.

— Ладно, — согласилась жаба и выбросила свою злость.

Потом они ели сладкую крапиву и говорили о том, как здорово чувствовать себя довольным, и с этим чувством, считал муравей, делать ничего не надо.

— Не надо? — спросила жаба.

— Нет, — заверил ее муравей.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

КОГДА БЕЛКЕ НЕ СПАЛОСЬ и она размышляла изо всех сил и все равно

не могла уснуть, она принималась считать своим особым способом, который выучила от Муравья: "своеобычный многострадальный фундаментальный незаурядный благоразумный краеугольный неоднократный достопочтенный необычайный пессимистичный мягкосердечный миролюбивый благопристойный… "

Как правило, она засыпала на слове «благопристойный». Но, если ей это не удавалось, она выдумывала новые числа, поскольку Муравей утверждал, что каждый сам знает, что должно следовать за словом «благопристойный».

Тогда Белка принималась тихонько бормотать про себя, в своей темной комнате, высоко на стволе бука: «Лакомый солнечный праздничный радостный может быть всякий раз…»

Она не знала, были ли это настоящие числа, но всякий раз засыпала, так и не перевалив за «всякий раз». И, раскрывая по утрам глаза, не представляла, что за число должно последовать за «всякий раз». «Может, и вовсе никакое», — думала она. Но солнце сияло, и было много чего другого, о чем стоило бы подумать: дни рождения, письма, заоконные просторы, тушеные орешки и блеск речных волн.

Как-то раз, полусонная, она заглянула в свой шкаф и сосчитала на свой особенный лад стоявшие там горшочки: «Многострадальные горшочки дубового меда, незаурядные горшочки липового сахара, достопочтенные горшки березовой коры и, вот здорово, ну-ка, посмотрим-поглядим, миролюбивые, нет, даже скорее благопристойные горшочки буковых орешков в меду».

И тогда ей сделалось так хорошо, что она крепко уснула своей теплой постельке у вершины бука, даже не посчитав до «своеобычный».

 

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

— И ТЫ НИКОГДА НЕ ПАДАЕШЬ? — СПРОСИЛА БЕЛКА У ЦАПЛИ, которая как раз стояла в камышах на одной ноге.

— Нет, — ответила цапля. — Я не умею падать.

— А ты когда-нибудь пробовала? — спросила белка.

— Сто раз, — сказала цапля. — У меня не получается.

— Я думаю, все умеют падать, — решила белка.

— А я вот — нет, — возразила цапля. Они чуть-чуть помолчали. А потом белка потихоньку сказала:

— Я точно знаю, у тебя получится.

— Эй, лягушонок, — позвала цапля, повернув голову к лягушонку, сидевшему на большом листе кувшинки. — Я могу упасть?

— Ты — нет, — ответил лягушонок. — А я могу!

Он вытянулся, встал на одну лапку, покачнулся, поскользнулся, крикнул: «Ух ты!» — и шлепнулся на спину в воду.

Через несколько минут он снова вскарабкался на лист кувшинки и крикнул: «Ну как? Здорово я упал?»

— Да, — сказала цапля. — Здорово. Я так не умею. Но белка ей не поверила.

— А если ты подогнешь ногу, на которой стоишь? — спросила она. — Тогда ты наверняка упадешь.

— Я не могу согнуть эту ногу, — сказала цапля.

— Почему это?

— Она не гнется. — Цапля нахмурила брови и спросила: — Почему ты мне не веришь?

— А ты бы хотела упасть? — поинтересовалась белка.

— Очень бы хотела, — ответила ей цапля. — Очень-очень, — и по ее щеке скатилась слеза.

Белка решила позвать на помощь муравья и других зверей. Муравей считал, что падать умеют все. «Даже кит, — сказал он. — И даже червяк». Он был абсолютно в этом уверен.

И совсем скоро на берегу реки собралось множество зверей. Они все хорошо умели падать и от души хотели помочь цапле.

Первая идея пришла в голову слону. Вместе с носорогом они хорошенько разогнались и изо всех сил врезались в цаплю. Ну и сильный же был удар!

Носорог со слоном повалились на спину и барахтались в воде, очень расстроенные.

А цапля так и стояла на одной ноге, она только вскрикнула: «Ой!»

Потом и другие звери пытались свалить цаплю. Они толкали ее, незаметно подкрадывались и кричали ей в самое ухо, рассказывали дурацкие истории, раскачивали у нее перед клювом вкусно пахнущим тортом из рыбьей чешуи и со всей силы наступали ей на пальцы. Цапля не падала.

— Но ведь у всех бывают дни, — пробормотал крот, который был занят сооружением подземного хода под цаплиной ногой, — когда все так и валится. Разве нет?

— Ну да, — сказал муравей. — Бывают такие дни.

Когда солнышко скрылось за горизонтом, звери бросили свои попытки и отправились по домам.

А цапля осталась одна, в сумерках, в камышах у берега реки. «А я все стою и стою», — печально подумала она. Время от времени она поглядывала на лягушонка, а тот снова и снова пытался запрыгнуть на лист кувшинки, но каждый раз соскальзывал и падал в воду.

Поезд в Павловск и Остфоорне

De trein naar Pavlovsk en Oostvoorne

 

Издательство: Гиперион, 2003 г.

Мягкая обложка, 176 стр.

ISBN 5-89332-078-6

Тираж: 500 экз.

Формат: 60×70/32

 

» Заказать

«В Голландии ты русский, в России — голландец. Ты находишься во власти двух культур, которые сосуществуют, не сливаясь в единый поток, а подобно двум параллельным течениям сопровождают тебя всю жизнь». Так много лет назад размышлял дед Тоона Тэллехена, рассказывая внуку грустные, страшные, иногда наивные истории о своей жизни в России, в которых реальность причудливым образом соединяется с вымыслом.

ОДНАЖДЫ У ЗЕМЛЕРОЙКИ СЛУЧИЛСЯ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.

Был устроен большой праздник, на котором собрались почти все звери.

Огромные кучи подарков возвышались возле землеройкиных дверей, и повсюду громоздились торты.

В самый разгар пиршества, когда гости уписывали так, что за ушами трещало, а некоторые уже наелись до отвала и только тихонько покряхтывали, Землеройка поднялась с места.

— Звери, — сказала она.

Гости притихли. Все, даже Медведь, прекратили жевать.

Землеройка прокашлялась и простерла руки. Она собиралась произнести очень значительную речь, такую, какой еще никто никогда не произносил.

И вдруг позабыла, что хотела сказать. В голове у нее не осталось ничего от заготовленной речи, а то, что оставалось, показалось ей настолько малозначительным, что она не решалась произнести этого вслух.

Сделалось очень тихо.

Землеройка по-прежнему стояла с простертыми руками. Все глаза были прикованы к ней. «Нужно что-то сказать, — думала она. — Нужно!»

Она стояла в раздумьи, чувствуя, как по спине у нее скатываются мелкие капельки пота.

И тогда она выдавила:

— Спокойной ночи.

И уселась на место. «Господи, что это я тут несу», — в смятении подумала она.

Раздался громкий гул голосов.

— Это она чего сказала? — спросил один.

— Спокойной ночи, — сказал другой.

— Спокойной ночи?

— Ну да, спокойной мол ночи всем вам…

— А мой торт как же?

— Ну что торт… Сам небось слышал…

Наступило молчание. Звери задумались.

— В конце концов, это ее день рождения, — согласились они, закивали, забормотали: «И тебе спокойной ночи», — и принялись устраиваться на земле под стульями или засыпали там, где сидели, головой на столе. Медведь сподобился уложить голову прямо в торт, а Муравей завернулся в белкин хвост, чтобы не простудиться, — как знать, сколько придется проспать.

Вскоре все уснули, и отовсюду неслось негромкое похрапывание.

Было далеко заполдень. Солнце опустилось за верхушки деревьев. Река поблескивала, и Карп, Щука и все другие рыбы тоже спали.

Не спала одна Землеройка. Она в недоумении озиралась по сторонам. «Что же я тут наплела, что же я тут напорола…» — думала она.

И внезапно ей вспомнилось то, что она собиралась сказать.

— Звери! — воззвала она. — Животные!

Но все спали.

И тогда Землеройка тоже уронила голову на лапы. «Они должны были узнать, что я собиралась сказать…» — думала она. — «Тогда бы они уже никогда не смогли жить, как прежде… Никогда больше!»

Солнце село. Тонкий, прозрачный туман обвивал кусты и стекал по берегам реки. Все спали. Теперь уже все до единого.

 

Тоон Теллеген. «Они ещё спали»

ОДНАЖДЫ ДНЕМ БЕЛКА ШЛА ЧЕРЕЗ КУСТЫ НЕДАЛЕКО ОТ РЕЧКИ.

— Белка, — услышала она чей-то крик.

Белка оглянулась по сторонам. Сначала она никого не увидела. А потом заметила две ноги, которыми кто-то то ли болтал, то ли махал в воздухе, — белка толком не разобрала, что именно ими делали.

— Кто там? — спросила она.

— Я, — сказал голос. — Трубкозуб. Ха-ха! Белка раздвинула кусты и увидела трубкозуба.

Он стоял на голове и смеялся.

— Почему ты стоишь на голове? — удивленно спросила белка.

— Ну, конечно, потому, — ответил трубкозуб, — что это здорово. — Он снова засмеялся и помахал ногами. — Но это не просто так, если ты вдруг так подумала.

— Я ничего такого не думала, — сказала белка. — Но если ты встанешь на ноги…

— Тогда я разозлюсь, — сказал трубкозуб. Он просто задыхался от смеха. — О, как же я тогда разозлюсь…

— И так каждый раз? — спросила белка.

— Каждый раз, — подтвердил трубкозуб. — Вот попробуй, поставь меня на ноги.

И он радостно кивнул белке, насколько у него это получилось, стоя на голове.

Белка засомневалась: ей не верилось, что трубкозуб мог просто так, без всякой причины, разозлиться, встав на ноги.

Она ухватила его за пояс и перевернула.

И в тот же момент трубкозуб стал вопить не своим голосом, а из глаз у него посыпались искры.

— Так-так! — свирепо кричал он. — Вот ты где! Гадкая белка!

Белка отскочила назад, но трубкозуб кинулся на нее и попытался сбить с ног.

«Вот как, значит», — подумала белка.

А потом завязалась драка. Трубкозуб отвесил белке оплеуху, но в приливе ярости пару раз ударил сам себя еще сильнее и при этом выкрикивал белке одно проклятье за другим.

С огромным трудом белке удалось ухватить трубкозуба за задние ноги и снова поставить его на голову.

— Ха-ха-ха! — закатился трубкозуб. — Как здорово! Как здорово! Видела, как я разозлился?

Белка сидела на земле, тяжело дыша, и некоторое время не могла произнести ни слова. Трубкозуб болтал ногами в воздухе и кричал:

— Чем веселее, тем лучше! Злиться — это глупо, да, белка?

Белка поднялась с земли и отряхнула пыль с плеч и хвоста.

— И ты всегда должен так стоять? — спросила она.

— Всегда, — смеялся трубкозуб. — Но я вовсе не должен! Я так хочу!

Белка промолчала.

— Потому что иначе, — захохотал трубкозуб и от удовольствия даже забарабанил передними лапами себе по животу так, что чуть не упал, — последствия могут быть непредсказуемы.

Белка решила, что пора идти дальше, и попрощалась с трубкозубом.

— Ха-ха-ха! — засмеялся он. — Ты уже уходишь?

— Да, — сказала белка.

И она с серьезным лицом ушла прочь, через кусты, в сторону речки.

— Непредсказуемы! — кричал ей вслед трубкозуб, покатываясь со смеху. — Последствия непредсказуемы!

Тут белка услышала грохот, как будто кто-то упал, и ускорила шаг.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»