Тоон Теллеген
Я ЛЕЖАЛ В КРОВАТИ.
Под мою кровать забрался разбойник.
В темноте он вылез из-под кровати и наклонился надо мной.
И стал говорить ужасные вещи.
— Ты хулиган, — сказал он.
— Почему? — спросил я.
— Хочешь, чтобы я тебе объяснил?
— Да, — сказал я.
— Нет! — завопил он. — С какой стати я буду тебе объяснять!
И стал махать кулаком у меня перед носом.
— Я буду тебя душить, — сказал он.
— Душить? — спросил я. — А как это?
— Ты не знаешь как надо душить? — удивился он.
— Нет.
— Правда, не знаешь?
— Нет.
Он схватил меня руками за шею и стал сжимать её.
— Вот так, — сказал он.
— Помогите! — только и успел крикнуть я совсем тихо.
Но и этого было достаточно: мой папа ворвался в комнату.
Он схватил разбойника за шкирку и поднял одной рукой!
— Так-так, разбойник! — строго сказал он.
Другой рукой он распахнул окно, отодвинул в сторону занавеску и вышвырнул разбойника вон.
Я выскочил из постели и стоял рядом с папой.
— Ты видел, как я его вышвырнул? — спросил мой папа.
— Ага.
— Он пролетел прямо над землей. Вот так нужно вышвыривать разбойников. Никогда не кидать их вверх. Запомнил?
— Ага.
— А если придется вышвыривать разбойника в реку, то кидать нужно по-другому, чтобы он прыгал по воде как камешек. Надо взять его за ноги и сначала хорошенько раскрутить. Тогда он полетит правильно.
И он рассказал мне, как однажды вышвыривал разбойника в озеро: тот подпрыгнул на воде целых десять раз и долетел аж до середины озера.
— Помогите! — кричал разбойник. — Что же мне теперь делать?
— Плыть, — крикнул ему мой папа.
— Куда?
— На другой берег.
Того разбойника папа больше не видел.
— Вышвыривать разбойников надо учиться, — сказал он.
А потом прибил под моей кроватью доску, чтобы там не было места для разбойников.
— Для возможных разбойников, — добавил мой папа.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
СКОРО ДОЛЖЕН БЫЛ НАСТУПИТЬ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СВЕРЧКА, и ему очень хотелось, чтобы все пришли на праздник. Все, кроме медведя.
Он написал медведю письмо.
Дорогой медведь!
Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне на день рождения.
Ты — обжора.
Ты все пачкаешь.
Ты наступаешь на ноги, когда танцуешь.
Ты даришь ненужные подарки.
Ты поешь фальшиво и ужасно громко.
Ты говоришь, что все очень здорово, даже когда сам еще не понял, что все очень здорово.
Ты отпихиваешь всех в стороны, чтобы первому пробраться к торту, и если это не медовый торт, начинаешь кричать: «Почему это не медовый торт?»
Когда угощения закончились, ты еще десять раз спросишь: «Неужели ничего не осталось?»
Ты засыпаешь, когда кто-нибудь произносит праздничную речь.
Засыпая, ты падаешь со стула и храпишь.
Когда все гости расходятся по домам, ты остаешься лежать на полу и храпеть, а когда просыпаешься, начинаешь искать крошки.
Ты… ах, да что там говорить.
Приходи.
На самом деле, с тобой гораздо веселее.
Я буду ужасно рад, если ты придешь.
До завтра!
Сверчок
Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»
ЗМЕЯ ВСЕГДА БЫЛА ЗЛОЙ. ОНА ПРОСЫПАЛАСЬ ЗЛОЙ и злилась, когда ложилась спать. У нее были злые воспоминания, злые сны и злые желания.
Если кто-нибудь приходил ее навестить, она так злилась, что гости спешили поскорее исчезнуть, а если никто не приходил, она злилась, что никто не пришел.
В свой день рождения змея злилась на тех зверей, которые приходили ее поздравить.
— Вы вовсе не рады, — свирепо шипела она. И злилась, что другие звери забыли о ее празднике.
Она злилась из-за подарков, которые ей дарили, хотя она их не заказывала. А еще она злилась из-за подарков, которые она заказывала, но которые ей не подарили, потому что они были слишком большие или слишком маленькие, или таких вещей вовсе не существовало на свете, но главное — они оказались бы ей не нужны, если бы змея получила эти подарки.
Она злилась, когда зверям казались невкусными ее торты и они корчили рожицы, еще не разобрав вкуса, но еще сильнее она злилась, если ее угощение им нравилось.
— Это невкусно! — кричала она. — Попробуйте как следует!
Она очень любила зашвырнуть кому-нибудь тортом в лицо. А еще больше ей нравилось кусать зверей за носы, крылья и хоботы.
— Если б я была кем-то другим, — часто говорила она со злостью в голосе.
Но когда она представляла, что могла бы стать львом или воробьем и при этом радостно рычать или чирикать, то злилась так сильно, что ей хотелось повыдергивать из головы все эти гривы или перья, которые она себе представила.
— Я не хочу быть никем другим! — кричала она в ярости. — Никогда!
Не злиться казалось ей странным и опасным. «Все что угодно, только не это», — часто думала она, от злости кусая собственный язык.
Звери ее знали и не боялись. Честно говоря, они даже любили ее злость, которая всегда была разной, и им было страшно подумать, что в один прекрасный день змея перестанет злиться.
Когда змея шипела и грубила им, говоря, какие они гадкие, звери кивали:
— Да, змея, ты права, мы гадкие звери.
— Нет! — в бешенстве вопила змея. — Вы не гадкие!
— Нет, не гадкие, — соглашались они.
— Да! — визжала змея.
— Да.
— Нет!
Такие вот странные беседы вели звери со змеей. Но долго беседовать не получалось, потому что змея всегда начинала угрожающе надвигаться на собеседников, плевалась, высовывала язык и пыталась всех покусать.
Тогда звери убегали.
— Но убегаем мы весело, — запыхавшись, говорили они друг другу.
Они слышали, как вдалеке змея со злости бьется головой об землю и кричит: «Нет!»
Это всегда было последнее слово, которое выкрикивала змея, когда злилась так сильно, что не могла больше думать. И тогда она засыпала где-нибудь, закопавшись в песок.
Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»
ДОРОГАЯ БЕЛКА,
Недавно из письменных источников я узнала, что Вам не спится.
Мне известно, что это чрезвычайно неприятное явление.
Лично я всегда раззавписываю себя в сон.
Возможно, Вы также должны последовать моему примеру, мой далекий друг по переписке. (Надеюсь, что могу Вас так называть? Если нет, то приношу Вам свои извинения за сию эпистолярную вольность. К слову сказать, я страдаю разнообразными письменными недугами и скверными привычками. Но об этом, если позволите, я напишу позже и в деталях.)
В целом мне хотелось бы написать следующее: ах да, я пишу однако поздновато я однако что-то писать я пишу однако без удержу как пишу я там его пишу и пишу я имею написать и пишу и пишу так тихонько всегда однако пишу и пишу шовершенно шшшшшооооооооо всем ссссссссссс
На этом обрывалось письмо, которое Белка получила как-то вечером. Белка распечатала его и честно принялась читать, но, даже не дойдя до конца, уснула, уронив голову на столик.
Поднялся ветер, завыл, засвистел, выхватил письмо и выдул его за дверь.
Однако ветер нередко сует нос не в свое дело, поэтому на полдороге к небесам он сунул его в письмо.
И тут же умолк. В лесу воцарилась тишина. Письмо покружилось в воздухе и упало в реку, а там попалось на глаза Карпу.
Как только Карп уснул, течение погнало письмо к морю. Там его прочли Дельфин, Кит и Кашалот, а потом и прочие рыбы и птицы, присевшие на воду, и звери, которые там случайно оказались — так, гуляли себе потихоньку.
И вот на самых дальних берегах океана, летним вечером уснули все, кто прочел письмо Птицы-Секретаря.
Тоон Теллеген. «Они ещё спали»
БЫЛА СЕРЕДИНА ЛЕТА. БЕЛКА СИДЕЛА за столом у себя в домике на макушке бука.
Муравей отправился в путешествие и, вполне вероятно, мог никогда больше не вернуться. Это было почти наверняка, ведь он сам так сказал, когда уходил. Белка положила голову на лапы.
Было очень тихо.
Белка думала о муравье и о дальней дали, и о «почти наверняка», и о «никогда». «Я очень расстроена, — думала она, — я это точно знаю». Она посмотрела вокруг. Ее стол тоже выглядел расстроенным, и окошко, и голубое небо за ним, и даже солнце высоко в небе. «Разве они могут расстроиться?» — подумала белка. Ответа она не знала.
Вдруг с четырех сторон она услышала четыре голоса, они говорили:
— Мы можем, мы можем расстроиться очень сильно.
Белка удивленно оглянулась. По стенам катились огромные слезы. «Это стены», — догадалась она.
— Да, — всхлипнули стены. И тихонько задрожали.
А потом они вдруг затихли. Слезы исчезли, и стены больше не дрожали.
Белка снова положила подбородок на лапы и задумалась: если стены могут расстроиться, то могут ли они разозлиться?
И вдруг она услышала грохот. Это висевшие на стенах вещи попадали на пол, а стены угрожающе двинулись к середине комнаты и встали вокруг стола. Они трещали и скрипели от злости. Белка закрыла лицо ладошками.
— На кого вы злитесь? — спросила она.
— На муравья, — прогремели стены.
Белка выглянула из-за ладошек и удивленно посмотрела на стены.
— На муравья? Но ведь муравей очень славный!
— Нет, — сказали стены. — Муравей вовсе не славный.
И тут они вдруг опять встали на свое обычное место.
Белка аккуратно повесила все упавшие вещи обратно.
Потом она подошла к окну и посмотрела вдаль.
— Муравей, — тихо сказала она.
«Я не сержусь на него, — подумала она, — но все-таки…»
И тут откуда-то очень издалека, может быть, даже с другого конца света, донесся голос:
— Да-да?
Белка знала, что некоторые вещи кажутся более настоящими, чем на самом деле. Но еще она знала, что «почти наверняка» никогда не означает «совершенно точно». Она потерла лапки, достала из шкафа большой горшок меда и поставила его на стол.
Потом снова села и положила голову на лапы.
Совершенно бесшумно к ней приблизились стены. Им явно хотелось меда.
— Как чудесно, — шептали они, теснясь вокруг белки. — Мед…
— Даже не думайте, — сказала белка. — Это для муравья. Он вот-вот придет.
Стены немного побурчали, а потом стали обычными стенами. Они стояли на своих местах и не издавали больше ни звука.
Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»
МОЙ ПАПА УЖАСНО ВЫСОКИЙ. Он такой высокий, что когда я хочу ему что-то сказать, мне приходится забираться к нему на самый верх.
А это очень долго. Особенно далеко карабкаться от ремня до подбородка. Обычно, когда я добираюсь до уха, я ужасно устаю. И забываю, что хотел сказать. Так и стою, растерявшись, у него на плече.
— Так что? — спрашивает папа.
— Ну, — говорю я просто так. — Я подумал, пойду пройдусь, и вот оказался здесь.
— Ты хотел у меня что-то спросить?
— Нет, не думаю. Нет, конечно нет.
— Вот как.
У папы на плече я отдыхаю. Облокотившись спиной на его шею. С его плеча виден весь мир.
Я думаю, что мой папа самый сильный человек на свете. Я, конечно, не совсем уверен, но кто-то же должен быть самым сильным. В стаде слонов всегда есть самый сильный слон. Всегда. А среди людей самый сильный — мой папа. Почему бы и нет?
Иногда я вдруг вспоминаю, что я хотел спросить:
— А есть на свете кто-нибудь больше тебя?
— Нет, — отвечает он. — Но и меньше тоже никого нет.
Ужасно странный ответ.
— А как же тогда я? — спрашиваю я.
— Ты не меньше меня.
— Разве нет???
— Нет.
И больше он ничего не объясняет.
Поэтому мне приходится размышлять об этом самому. Я делаю это на обратном пути вниз.
У меня очень необычный папа.
— Согласись, Оливер, — говорю я иногда сам себе. — У тебя ведь очень необычный папа.
Другим я, конечно, этого не говорю.
Они и сами видят, какой высокий и необычный у меня папа.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
БЫЛА ОСЕНЬ, ШЕЛ ДОЖДЬ. Белка не могла заснуть.
Она лежала с закрытыми глазами, вслушиваясь в шум дождя. Ей нравился шорох и перестук капель по крыше и стенам ее домишки, когда она лежала в темноте в своей постели.
Она задумалась о дожде. Вот он идет, идет… а нравится ли ему это? А вот если он устал, а идти все равно надо, всю ночь напролет? Она почесала в затылке и уставилась в потолок.
«А спать он, вообще говоря, умеет? — внезапно подумала она. — А если умеет, то где он спит?»
Это были странные мысли. «И почему это я такие мысли думаю? — подумала она. — Как будто дождь — это кто-то. У дождя же ведь головы-то нет? Стало быть, дождь совсем не может думать. А если ты не умеешь думать, ты никто. А если ты никто, тебе и спать не положено».
Белка кашлянула и решила, что больше сегодня, пожалуй, думать не стоит.
Она обвела взглядом комнату. В полумраке виднелись очертания стола и стула, темные облака за окном, в которое стучал дождь. «Стало быть, в мое окно Никто стучит», — подумала Белка.
Внезапно шум дождя прекратился, и Белка услышала голос.
— И вовсе я никакой не никто, — сказал голос. Он звучал сыровато и немного обиженно.
Белка уселась на постели.
— Дождь! Это ты? — удивилась она.
— Я самый, — ответил дождь. — И у меня есть мысли. И даже голова у меня есть.
— Голова? — спросила Белка. — Такая же, как у меня?
— Нет, — сказал дождь. — Да на что она мне? Нет, у меня голова совсем другая. Но самая что ни на есть настоящая.
— Не с хоботом, нет? — спросила Белка. — Или с усиками? Или с таким языком, в трубочку? А может, у тебя рожки?
— Нет, — сказал дождь. — Нету у меня никаких рожек.
Некоторое время было тихо.
— Хочешь на нее посмотреть, — сказал дождь, — так давай из окна высунись, да побыстрее, потому что она у меня только на чуть-чуть.
«На чуть-чуть?» — подумала Белка, однако выпрыгнула из постели, распахнула окно и выглянула в него.
И ничего не увидела.
— Ну вот, — сказал дождь. — Чуть-чуть опоздала. Она только что исчезла.
Белка снова улеглась в постель. Она смотрела в потолок, и на лбу у нее прорезались глубокие морщины. "Голова на чуть-чуть, — думала она, — что же это за голова такая? «Она принялась перебирать в памяти все головы, какие знала: голова Муравья, голова Сверчка, голова Улитки, голова Кита, голова Паука, голова Слона, голова Кашалота… Некоторые головы были довольно интересные. Но такие, чтобы на чуть-чуть…
— Пошел я, — сказал дождь. Голос у него был грустный.
— Ну, давай, — сказала Белка.
И немного погодя дождь снова застучал по крыше, и Белке стал слышен стук бесчисленных капель.
Дождь барабанил все веселей, все сильней, все настойчивей.
«Может быть, это он так смеется, — подумала Белка. — Или пляшет. Ну, в его понимании».
Она опять встала, на цыпочках подошла к окну, распахнула его и выглянула наружу. В мгновение ока она вымокла до нитки. Но, краем глаза глянув наверх, она заметила голову дождя. «Вот оно! — подумалось ей. — Ну и голова, однако. Ни на что не похоже. Значит, это правда».
Она отпрянула, закрыла окно и снова улеглась в постель.
«Если у него есть голова, у него и мысли есть, — подумала она. — Как же иначе? И он тоже может спать».
Но как спал дождь, и где он спал, и как он просыпался и потягивался и вставал, она придумать не могла. «Это я у него в другой раз спрошу, — подумала Белка. — А так только надоедать буду».
И Белка постепенно уснула, а дождь веселился и плясал на ее крыше.
Тоон Теллеген. «Они ещё спали»
Я СТОЯЛ НА ПОРОГЕ. Я был еще очень маленький, даже не помню точно какой.
Я видел верхушки башен и пшеничное поле, и по-моему, моя мама пекла блинчики.
Где-то проехал поезд.
Светило солнышко.
Далеко-далеко я увидел маленькую точку. Она приближалась.
«Что это такое?» — подумал я.
Точка стала побольше. Она превратилась в черную штуковину с выпуклостями. Штуковина подпрыгивала, как мячик, скакала и пританцовывала. Потом у нее появились руки, ноги и голова.
— Ты кто? — закричал я.
— Я твой папа, сказала штуковина и открыла калитку.
«Мой папа? — подумал я. — Никогда о таком не слышал».
— А что это такое? — крикнул я.
— Ну-у…
— Откуда ты взялся? — спросил я.
— Ниоткуда.
Тут штуковина свернулась в клубок и подскочила прямо ко мне. Она распрямилась и оказалась гораздо больше меня. Но я, конечно, был тогда еще совсем маленький.
— Так-так, — сказал я. — Значит, ты мой папа.
Мой папа кивнул, подхватил меня на руки и нажал пальцем мне на нос.
— Привет, Оливер, — сказал он.
Я очень хорошо это помню.
На улице было лето.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
Рекомендует Лиза Биргер
Голландца Тоона Теллегена в России очень любят и называют «амстердамским Хармсом». И правда, его короткие рассказы и стишки отсылают к русским абсурдистам. Для тех, кто повсюду ищет русские корни, Теллеген настоящая находка: его странная для голландца фамилия происходит от фамилии русского деда — Телегин. Так что налицо родство не только литературное.
Как большинство хармсовских стишков, русский Теллеген очень трудно вмещается в формат только детской литературы. Не каждый порекомендует детям сборник «Две старые старушки» про двух очень милых совсем стареньких амстердамских лесбиянок или «Как выздоравливал сверчок» про особенности депрессии у насекомых.
На самом же деле книг для взрослых у Теллегена только четыре, а вот для детей — более двадцати. «Мой папа» — именно детская книга, хотя, как весь Теллеген, она очень трудно поддается пересказу. Это рассказы маленького Оливера, папа которого — самый высокий человек в мире. Помимо выдающегося роста этот родитель обладает еще рядом сверхспособностей: может становиться невидимым, вытягиваться от дома до самой школы и шептать Оливеру на ухо подсказки на уроке, делаться маленьким, так что его можно таскать с собой в чемоданчике. Папа разобрал мир и снова собрал его, однажды спас планету, когда она утонула, знает все на свете и все на свете может сделать.
Вообще, подобные рассказы о папе более всего напоминают рассказы о супергероях, ведь каждому ребенку хочется исключительных родителей. И хотя фраза «сейчас я, конечно, преувеличиваю» встречается в книге только один раз, она вполне могла бы стоять там на каждой странице. Неважно, впрочем, что случалось, а что нет. Важно, что Теллеген отличный выдумщик, выдумал такого папу, которого сразу хочется присвоить. Но и не надейтесь: однажды соседский мальчик уже хотел обменять своего папу на папу Оливера. Ничего не вышло.
Пересказывать такие сказки — дело гиблое, как и пытаться анализировать их, разбирать, вычленять сюжет и описывать героев. Взгляд, который предлагает Теллеген, — взгляд не взрослого и не ребенка. Он сам находится где-то посередине, на третьей стороне. И хотя его территория открыта уже русскими абсурдистами, Теллеген продолжает исследовать ее. Потому что абсурд у него — не деконструкция языка и смыслов, а их зановоизобретение, расширяющее пространство литературы так, что в нем действительно становится возможно все: «Нет, мой папа действительно может все. Он может заставить ураганы успокоиться или, как это называется, стихнуть, то есть чтобы они больше никогда не дули так сильно. Он может высушить дождь высоко в небе, еще до того, как он упадет на землю. Он может потушить вулканы и угомонить землетрясения. И он очень хорошо тушит пожары».
18.05.2007 © «Коммерсант»
Мой папа
Mijn vader
Издательство: , 2007 г.
Твердый переплет, 128 стр.
ISBN 978-5-8159-0684-6
Тираж: 3000 экз.
Формат: 70х100/32
»
Рецензии:
» Признание отцовства (Рекомендует Лиза Биргер) — «Коммерсант», 18.05.07
«Однажды мы сидели за столом. Мой папа, моя мама и я. Мы ели бутерброды. Моя мама спросила моего папу:
— Хочешь еще бутерброд? Мой папа ничего не ответил.
— Ты меня слышишь? — спросила мама. — Хочешь еще бутерброд?
Но мой папа ничего не сказал.
Он погрузился в свои мысли.
Так и сидел за столом совсем неподвижно. А потом очень медленно сполз со стула на пол.
И лежал там тихо-тихо с открытыми глазами.
Моя мама прикатила из сада тележку. Мы сложили папу пополам, погрузили на тележку и отвезли на диван. Там мы его аккуратно выложили…»