СКОРО ДОЛЖЕН БЫЛ НАСТУПИТЬ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СВЕРЧКА, и ему очень хотелось, чтобы все пришли на праздник. Все, кроме медведя.

Он написал медведю письмо.

Дорогой медведь!

Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне на день рождения.

Ты — обжора.

Ты все пачкаешь.

Ты наступаешь на ноги, когда танцуешь.

Ты даришь ненужные подарки.

Ты поешь фальшиво и ужасно громко.

Ты говоришь, что все очень здорово, даже когда сам еще не понял, что все очень здорово.

Ты отпихиваешь всех в стороны, чтобы первому пробраться к торту, и если это не медовый торт, начинаешь кричать: «Почему это не медовый торт?»

Когда угощения закончились, ты еще десять раз спросишь: «Неужели ничего не осталось?»

Ты засыпаешь, когда кто-нибудь произносит праздничную речь.

Засыпая, ты падаешь со стула и храпишь.

Когда все гости расходятся по домам, ты остаешься лежать на полу и храпеть, а когда просыпаешься, начинаешь искать крошки.

Ты… ах, да что там говорить.

Приходи.

На самом деле, с тобой гораздо веселее.

Я буду ужасно рад, если ты придешь.

До завтра!

Сверчок

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ЗМЕЯ ВСЕГДА БЫЛА ЗЛОЙ. ОНА ПРОСЫПАЛАСЬ ЗЛОЙ и злилась, когда ложилась спать. У нее были злые воспоминания, злые сны и злые желания.

Если кто-нибудь приходил ее навестить, она так злилась, что гости спешили поскорее исчезнуть, а если никто не приходил, она злилась, что никто не пришел.

В свой день рождения змея злилась на тех зверей, которые приходили ее поздравить.

— Вы вовсе не рады, — свирепо шипела она. И злилась, что другие звери забыли о ее празднике.

Она злилась из-за подарков, которые ей дарили, хотя она их не заказывала. А еще она злилась из-за подарков, которые она заказывала, но которые ей не подарили, потому что они были слишком большие или слишком маленькие, или таких вещей вовсе не существовало на свете, но главное — они оказались бы ей не нужны, если бы змея получила эти подарки.

Она злилась, когда зверям казались невкусными ее торты и они корчили рожицы, еще не разобрав вкуса, но еще сильнее она злилась, если ее угощение им нравилось.

— Это невкусно! — кричала она. — Попробуйте как следует!

Она очень любила зашвырнуть кому-нибудь тортом в лицо. А еще больше ей нравилось кусать зверей за носы, крылья и хоботы.

— Если б я была кем-то другим, — часто говорила она со злостью в голосе.

Но когда она представляла, что могла бы стать львом или воробьем и при этом радостно рычать или чирикать, то злилась так сильно, что ей хотелось повыдергивать из головы все эти гривы или перья, которые она себе представила.

— Я не хочу быть никем другим! — кричала она в ярости. — Никогда!

Не злиться казалось ей странным и опасным. «Все что угодно, только не это», — часто думала она, от злости кусая собственный язык.

Звери ее знали и не боялись. Честно говоря, они даже любили ее злость, которая всегда была разной, и им было страшно подумать, что в один прекрасный день змея перестанет злиться.

Когда змея шипела и грубила им, говоря, какие они гадкие, звери кивали:

— Да, змея, ты права, мы гадкие звери.

— Нет! — в бешенстве вопила змея. — Вы не гадкие!

— Нет, не гадкие, — соглашались они.

— Да! — визжала змея.

— Да.

— Нет!

Такие вот странные беседы вели звери со змеей. Но долго беседовать не получалось, потому что змея всегда начинала угрожающе надвигаться на собеседников, плевалась, высовывала язык и пыталась всех покусать.

Тогда звери убегали.

— Но убегаем мы весело, — запыхавшись, говорили они друг другу.

Они слышали, как вдалеке змея со злости бьется головой об землю и кричит: «Нет!»

Это всегда было последнее слово, которое выкрикивала змея, когда злилась так сильно, что не могла больше думать. И тогда она засыпала где-нибудь, закопавшись в песок.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

БЫЛА СЕРЕДИНА ЛЕТА. БЕЛКА СИДЕЛА за столом у себя в домике на макушке бука.

Муравей отправился в путешествие и, вполне вероятно, мог никогда больше не вернуться. Это было почти наверняка, ведь он сам так сказал, когда уходил. Белка положила голову на лапы.

Было очень тихо.

Белка думала о муравье и о дальней дали, и о «почти наверняка», и о «никогда». «Я очень расстроена, — думала она, — я это точно знаю». Она посмотрела вокруг. Ее стол тоже выглядел расстроенным, и окошко, и голубое небо за ним, и даже солнце высоко в небе. «Разве они могут расстроиться?» — подумала белка. Ответа она не знала.

Вдруг с четырех сторон она услышала четыре голоса, они говорили:

— Мы можем, мы можем расстроиться очень сильно.

Белка удивленно оглянулась. По стенам катились огромные слезы. «Это стены», — догадалась она.

— Да, — всхлипнули стены. И тихонько задрожали.

А потом они вдруг затихли. Слезы исчезли, и стены больше не дрожали.

Белка снова положила подбородок на лапы и задумалась: если стены могут расстроиться, то могут ли они разозлиться?

И вдруг она услышала грохот. Это висевшие на стенах вещи попадали на пол, а стены угрожающе двинулись к середине комнаты и встали вокруг стола. Они трещали и скрипели от злости. Белка закрыла лицо ладошками.

— На кого вы злитесь? — спросила она.

— На муравья, — прогремели стены.

Белка выглянула из-за ладошек и удивленно посмотрела на стены.

— На муравья? Но ведь муравей очень славный!

— Нет, — сказали стены. — Муравей вовсе не славный.

И тут они вдруг опять встали на свое обычное место.

Белка аккуратно повесила все упавшие вещи обратно.

Потом она подошла к окну и посмотрела вдаль.

— Муравей, — тихо сказала она.

«Я не сержусь на него, — подумала она, — но все-таки…»

И тут откуда-то очень издалека, может быть, даже с другого конца света, донесся голос:

— Да-да?

Белка знала, что некоторые вещи кажутся более настоящими, чем на самом деле. Но еще она знала, что «почти наверняка» никогда не означает «совершенно точно». Она потерла лапки, достала из шкафа большой горшок меда и поставила его на стол.

Потом снова села и положила голову на лапы.

Совершенно бесшумно к ней приблизились стены. Им явно хотелось меда.

— Как чудесно, — шептали они, теснясь вокруг белки. — Мед…

— Даже не думайте, — сказала белка. — Это для муравья. Он вот-вот придет.

Стены немного побурчали, а потом стали обычными стенами. Они стояли на своих местах и не издавали больше ни звука.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ЖАБА ЗЛИЛАСЬ, И МУРАВЕЙ ОБЪЯСНЯЛ ей, что можно сделать со злостью.

Жаба могла бы ее сдуть, как сдувают пылинки. Муравей сдул воображаемую злость со своего плеча.

Еще она могла разбить ее на осколки, а потом растереть в порошок.

Можно было закопать ее в землю и поставить сверху каменную глыбу.

— Каменную глыбу? — переспросила жаба. — И где же мне ее взять? А кроме того, я не могу поднимать тяжести.

— Маленькой каменной глыбы вполне достаточно, — сказал муравей.

— Значит, будет очень маленькая каменная глыба, — пробурчала жаба.

Можно забыть свою злость, продолжал муравей. А еще можно построить вокруг нее стену.

— Но это должна быть высокая стена, жаба, — сказал муравей, — через которую нельзя перелезть.

— Или перепрыгнуть, — продолжила жаба.

— Или перепрыгнуть, — согласился муравей. Еще муравей считал, что злость вполне можно

съесть.

— Съесть? — переспросила жаба.

— Да, — сказал муравей, — так тоже можно. Только если ее быстренько проглотить, потому что у нее вряд ли приятный вкус.

— Да уж, — согласилась жаба.

Еще можно было спрятать злость так далеко, чтобы потом ни за что не найти.

Можно было отправить ее дрейфовать в открытое море, чтобы потом ее утихомирил прибой.

Или скомкать так сильно, чтобы потом нельзя было разглядеть.

А можно было ее всю до конца пропеть.

— Пропеть, — спросила жаба. — Как это?

— Ну, знаешь, — сказал муравей. — Лучше забудь об этом. Это достаточно сложно, чтобы сейчас объяснить.

— Вот как, — сказала жаба.

Злость можно было отдать кому-нибудь, кто хочет ужасно разозлиться. А можно ее высмеять. Жаба кивнула. Это ей понравилось.

— Нет, — сказал муравей. — Лучше все-таки этого не делать, жаба.

— Хорошо, — согласилась она.

Можно было скатать ее в круглый шарик, а потом отфутболить.

Можно перекрасить ее в другой цвет. А можно с ней станцевать.

— Танцевать со своей злостью? — удивилась жаба.

— Да, — сказал муравей. — Дело в том, что злость этого не выносит. Она сразу чахнет.

— Чахнет… — сказала жаба задумчиво и попыталась себе это представить.

А еще злость можно было лелеять.

— Лелеять? — спросила жаба и выпучила глаза.

— Да-да, так тоже можно, — сказал муравей. Он вздохнул, и в его голосе послышалось раздражение. — Дай же мне договорить, — сказал он.

— Хорошо, — сказала жаба.

Злость можно было расплавить, а потом выпарить.

Ее можно было прогнать прочь.

А можно думать о ней так долго, пока от злости ничего не останется.

Муравей замолчал.

Некоторое время было тихо.

— Так как же мне поступить? — спросила жаба, которая все еще злилась.

— Я бы на твоем месте ее выбросил, — сказал муравей.

— Ладно, — согласилась жаба и выбросила свою злость.

Потом они ели сладкую крапиву и говорили о том, как здорово чувствовать себя довольным, и с этим чувством, считал муравей, делать ничего не надо.

— Не надо? — спросила жаба.

— Нет, — заверил ее муравей.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ОДНАЖДЫ ДНЕМ БЕЛКА ШЛА ЧЕРЕЗ КУСТЫ НЕДАЛЕКО ОТ РЕЧКИ.

— Белка, — услышала она чей-то крик.

Белка оглянулась по сторонам. Сначала она никого не увидела. А потом заметила две ноги, которыми кто-то то ли болтал, то ли махал в воздухе, — белка толком не разобрала, что именно ими делали.

— Кто там? — спросила она.

— Я, — сказал голос. — Трубкозуб. Ха-ха! Белка раздвинула кусты и увидела трубкозуба.

Он стоял на голове и смеялся.

— Почему ты стоишь на голове? — удивленно спросила белка.

— Ну, конечно, потому, — ответил трубкозуб, — что это здорово. — Он снова засмеялся и помахал ногами. — Но это не просто так, если ты вдруг так подумала.

— Я ничего такого не думала, — сказала белка. — Но если ты встанешь на ноги…

— Тогда я разозлюсь, — сказал трубкозуб. Он просто задыхался от смеха. — О, как же я тогда разозлюсь…

— И так каждый раз? — спросила белка.

— Каждый раз, — подтвердил трубкозуб. — Вот попробуй, поставь меня на ноги.

И он радостно кивнул белке, насколько у него это получилось, стоя на голове.

Белка засомневалась: ей не верилось, что трубкозуб мог просто так, без всякой причины, разозлиться, встав на ноги.

Она ухватила его за пояс и перевернула.

И в тот же момент трубкозуб стал вопить не своим голосом, а из глаз у него посыпались искры.

— Так-так! — свирепо кричал он. — Вот ты где! Гадкая белка!

Белка отскочила назад, но трубкозуб кинулся на нее и попытался сбить с ног.

«Вот как, значит», — подумала белка.

А потом завязалась драка. Трубкозуб отвесил белке оплеуху, но в приливе ярости пару раз ударил сам себя еще сильнее и при этом выкрикивал белке одно проклятье за другим.

С огромным трудом белке удалось ухватить трубкозуба за задние ноги и снова поставить его на голову.

— Ха-ха-ха! — закатился трубкозуб. — Как здорово! Как здорово! Видела, как я разозлился?

Белка сидела на земле, тяжело дыша, и некоторое время не могла произнести ни слова. Трубкозуб болтал ногами в воздухе и кричал:

— Чем веселее, тем лучше! Злиться — это глупо, да, белка?

Белка поднялась с земли и отряхнула пыль с плеч и хвоста.

— И ты всегда должен так стоять? — спросила она.

— Всегда, — смеялся трубкозуб. — Но я вовсе не должен! Я так хочу!

Белка промолчала.

— Потому что иначе, — захохотал трубкозуб и от удовольствия даже забарабанил передними лапами себе по животу так, что чуть не упал, — последствия могут быть непредсказуемы.

Белка решила, что пора идти дальше, и попрощалась с трубкозубом.

— Ха-ха-ха! — засмеялся он. — Ты уже уходишь?

— Да, — сказала белка.

И она с серьезным лицом ушла прочь, через кусты, в сторону речки.

— Непредсказуемы! — кричал ей вслед трубкозуб, покатываясь со смеху. — Последствия непредсказуемы!

Тут белка услышала грохот, как будто кто-то упал, и ускорила шаг.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ЖАБА-ЧЕСНОЧНИЦА ПОСТУЧАЛАСЬ К ЕЖИКУ.

— Кто там? — спросил ежик.

— Жаба-чесночница.

— Заходи, — пригласил ежик. Жаба-чесночница зашла в дом, подошла к ежику и одним махом выдернула все иголки у него из спины.

— Ай! — закричал ежик. — Ай!

Жаба отступила на шаг назад и спросила:

— Как называется то, что ты сейчас чувствуешь, ежик?

— Злость, — плакал ежик. — Я ужасно зол. Жаба внимательно посмотрела на него и покачала головой:

— Нет, — сказала она. — Ты не злой.

— Я злой, — сквозь слезы сказал ежик.

— Не по-настоящему, — констатировала жаба. Она повернулась и вышла из комнаты.

— Жаль, — добавила она, уходя.

Чуть позже она постучала в дверь к улитке.

— Войдите, — сказала улитка, которая в тот момент размышляла об остановках и опозданиях.

Жаба зашла в комнату и вывернула улиткины рожки в другую сторону.

— Ай, — простонала улитка с мукой в голосе.

— Нет, — решила жаба. — Это тоже не настоящая злость. Обидно, улитка.

И не успела улитка во второй раз сказать «Ай!», как жаба уже ушла.

Она отправилась к слону и завязала его хобот тугим-тугим узлом. Потом она заклеила рот лягушонку, забросила карпа на вербу и в лоскуты изорвала плащ кузнечика.

Все звери кричали «Ай!» и злились, а лягушонок даже шипел от ярости. Но каждый раз жаба говорила: «Нет, это не злость», — или: «Ну, если это называется злостью…» — или: «Настоящая злость совсем не такая».

Под вечер она остановилась на поляне посреди леса, топнула пару раз ногой, налилась красной краской, взмахнула руками и крикнула:

— Что, неужели никто не сердится? Отовсюду раздавались сердитые крики и жалостные стоны.

— Ну, нет так нет, — сказала жаба. — Значит, никто.

Она почесала в затылке, пожала плечами и, пробираясь между деревьями, пошла прочь из леса.

В тот вечер все пострадавшие от жабы звери собрались вместе. Сверчок вставлял в спину ежику одну за одной его иголки, а черепаха осторожно разворачивала на место улиткины рожки. Белка развязывала узел на хоботе у слона, а дрозд отнес карпа обратно в реку, пока цапля клювом разжимала рот лягушонку. Лягушонок зло квакнул:

— Я что, не рассердился?

— Нет, — сказала цапля. — По крайней мере, не слишком.

— Что? — квакнул лягушонок, но это был скорее визг, чем квакание. Он замолчал и обиженно уставился в землю.

— Может, мы действительно не умеем по-настоящему сердиться? — сказала белка, которую жаба подняла за уши, вытащила из домика и посадила на ветку перед дверью.

Звери смотрели друг на друга и морщили лбы. Никто из них не знал, что же это такое — по-настоящему рассердиться. Может, это что-то другое, совсем не похожее на обычную злость? Может, это больше похоже на радость? «Очень может быть», — подумали они.

— Или на что-нибудь тяжелое, — сказала черепаха. — Может, на это оно похоже. На что-то ужасно тяжелое, чего мы не можем поднять.

Звери задрожали.

Было темно и холодно, и все молча поплелись по домам.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ЖУК ОБЪЯСНЯЛ СВЕРЧКУ, КАК ПРАВИЛЬНО СЕРДИТЬСЯ.

— Нет, — говорил он. — Глаза не закрывай. Глаза надо открыть и сверкать ими. Смотри, вот так, — и он сверкнул глазами.

— Ух ты, — удивился сверчок. — Вот оно, значит, как. — И тоже попытался сверкнуть глазами.

— Вот-вот, — сказал жук. — Уже лучше. Он сделал шаг вперед:

— А теперь надо с грозным видом наклониться вперед.

Сверчок наклонился.

— Хорошо, — похвалил жук. — Можно, конечно, еще более грозно, но так тоже ничего.

Он наморщил лоб, взглянул на сверчка и продолжил:

— Но самое главное, ты должен действительно разозлиться. То есть, у тебя должны быть настоящие злые мысли.

— У меня нет злых мыслей, — признался сверчок. — У меня никогда не бывает злых мыслей.

— Тогда их надо придумать, — сказал жук. — Это непросто, но у тебя получится.

И сверчок попробовал придумать злые мысли.

Он наклонился вперед, сделал довольно грозный вид и сверкнул глазами. Но вот придумать злые мысли у него не получилось.

— Я никогда раньше их не придумывал, — сказал он через некоторое время.

— А что ты можешь придумать? — спросил жук.

— Ну… мед, и чертополох, и хорошую погоду… все это я легко могу придумать, — сказал сверчок, и глаза у него заблестели.

Жук вздохнул:

— Это все не то.

— И что теперь делать? — спросил сверчок.

— Представь себе, что ты разозлился на меня, — сказал жук. — Я испортил тебе день рождения, наступил на ногу, помял крылья, сказал тебе, какой ты, сверчок, страшный и как ты противно трещишь… Ну, для начала хотя бы это.

Сверчок еще раз наклонился, в глазах у него сверкнули настоящие искры, и он подумал о том, как жук у него на дне рождения перевернул все торты, пошел с ним танцевать и отдавил ноги, а потом еще кричал всем, что сверчок противно трещит… «Противно! Противно!»

И тут он почувствовал, как внутри у него растет злость, и отвесил жуку здоровенную оплеуху.

— Вот! — завопил он. — Вот тебе! Жук повалился на спину.

— Очень хорошо, — сказал он сквозь слезы, — молодец, сверчок.

Он даже не мог сам подняться. Забыв все свои злые мысли, сверчок поднял жука на ноги.

— Извини меня, — попросил он, виновато поглядывая на него.

— Извини меня? — плакал жук. — Извини меня? Спасибо тебе, жук! Вот что ты должен сказать. Огромное тебе спасибо, жук!

— Спасибо тебе, жук, — сказал сверчок. Жук кивнул — это означало, что он доволен, и сверчку надо продолжать в том же духе. Сверчок разбежался и полетел.

— Огромное спасибо, жук! — неслось ему вдогонку. — Огромное спасибо, ты понял?

— Огромное спасибо, жук! — крикнул сверчок.

— Вот это правильно! — всхлипывая, прокричал ему жук.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ПОСРЕДИ ЛЕСА ВСТРЕТИЛИСЬ БЕГЕМОТ И НОСОРОГ. Тропинка была узкой, и они никак не могли разойтись.

— Я тебе не уступлю, — сказал бегемот.

— Я тоже, — сказал носорог. Они уставились друг на друга.

— И что теперь? — спросил бегемот.

— Да, что теперь? — сказал носорог.

Был полдень. Солнце светило на землю сквозь листву деревьев, вдалеке журчал ручей.

— Давай присядем, — предложил бегемот.

— Давай, — согласился носорог.

Они уселись на дорожке и задумались.

— Я ни за что не сойду с тропинки, — время от времени повторял бегемот на всякий случай, — что бы ты там себе ни думал.

— И я не сойду, — говорил носорог. — Что бы ты там себе ни думал.

— А ведь мы могли бы разозлиться, — сказал бегемот после долгого молчания, — и броситься друг на друга.

— Да, могли бы, — согласился носорог.

— И одному из нас пришлось бы посторониться. А как иначе?

— Так и есть.

— Но, уж конечно, это был бы не я, — сказал бегемот. Он поднялся и постарался посмотреть на носорога как можно более устрашающим взглядом.

— А кто же тогда, я? — грозно сказал носорог, тоже поднимаясь на ноги.

— Да нет, — вздохнул бегемот и снова уселся на тропинку.

Долгое время оба молчали. А потом бегемот спросил:

— Тебе, случайно, не хочется пожевать сладкой травы?

— Еще как, — сказал носорог.

У бегемота оказался с собой горшочек засахаренной травы. И они вместе ее съели. А потом рассказали, куда они направлялись.

— Но мы ведь не уступим друг другу дорогу, — сказал бегемот.

— О нет, — подтвердил носорог, — мы этого не сделаем.

Они радостно похлопали друг друга по плечам и даже поплясали немного на узкой тропинке посреди леса. Но при этом каждый зорко следил, чтобы другой не проскользнул мимо.

— До чего мы красиво танцуем, — сказал бегемот.

— Блестяще, — сказал носорог.

— Да, блестяще, — согласился бегемот.

Когда наступили сумерки, они решили отправиться по домам.

— Пока, бегемот, — сказал носорог.

— Пока, носорог, — сказал бегемот.

Они развернулись каждый в свою сторону.

— Но если я снова тебя встречу, я ни за что тебя не пропущу, — добавил бегемот.

— Я тоже, — крикнул ему носорог, — уж поверь.

А потом они пошли по домам, один — в одну сторону, другой — в другую. Они пытались насвистывать и время от времени приплясывали, как в том танце, который они станцевали вдвоем на узенькой тропинке.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ОДНАЖДЫ УТРОМ, ОЧЕНЬ РАНО, ЗЕМЛЕРОЙКА ПОСТУЧАЛАСЬ К БЕЛКЕ.

— Да-да? — сказала белка.

— Белка, — сказала землеройка. — Ты не рассердишься? Это я, землеройка.

— Я еще сплю, — ответила белка.

— Это значит, что ты злишься? — спросила землеройка.

— Нет.

— И ты не рассердишься, если я войду? — поинтересовалась землеройка.

— Нет, — ответила белка.

Землеройка зашла в дом, и белка вылезла из постели.

— У меня вчера был день рождения, — зевнула она.

— Я знаю, — сказала землеройка, — и поэтому пришла сегодня. И подарка у меня нет. Теперь ты точно рассердишься.

— Да нет, — сказала белка. — У меня осталась половина каштанового торта. Хочешь кусочек?

Землеройка уселась за стол и стала есть торт, который поставила перед ней белка.

— Послушай, белка, — сказала она, откусив пару раз, — теперь, я думаю, ты точно разозлишься, но я должна тебе кое-что сказать. Мне этот торт не нравится. Фу! До чего же он гадкий!

Она отодвинула торт и задрожала:

— Ну вот сейчас ты злишься!

— Всем остальным он очень понравился, — сказала белка, поднимаясь из-за стола. Она собрала остатки торта, понюхала их и кивнула.

— Я думаю, — сказала землеройка, — все решили, что он ужасный, никто в жизни не ел более ужасного торта. И есть его им вовсе не хотелось. И им было очень трудно не корчить гримасы от этого противного торта. Только из вежливости они этого не делали, белка. Из чистой вежливости. — Она погрозила пальцем и взглянула на белку горящими глазами. — Ты, кстати, должна мне честно сказать, когда начнешь сердиться, — продолжила она. — Очень плохо, если ты этого не сделаешь. Это весьма постыдно, белка.

Но белка покачала головой. Она не сердилась и снова присела за стол. А кроме того, она не знала, что такое «весьма постыдно».

Землеройка закрыла глаза и опустила плечи.

Какое-то время они молча сидели напротив друг друга. Землеройка царапала стол и почесывала в затылке. Потом она сказала:

— Ты знаешь, я должна тебе еще кое-что сказать. Можно?

— Можно, — сказала белка.

— Мне у тебя не нравится, — заявила землеройка. — Совершенно. И сижу я неудобно. Вот теперь ты рассердилась!

— Я не сержусь, — сказала белка.

— Нет, ты сердишься! — завопила землеройка и прыгнула на стол. — Ты ужасно разозлилась! И не отрицай! Это не поможет!

— Я не сержусь, — сказала белка.

Землеройка быстро пробежала туда-сюда по столу, толкнула лампу так, что та ударилась о потолок и раскололась, наступила на тарелку и пару чашек, смахнула черепки на пол и закричала:

— Ты злишься! Злишься! Злишься! — и даже попробовала завизжать, хотя никогда этого не умела.

А белка тем временем откинулась на спинку стула и вспоминала всех зверей, которые пришли к ней на день рождения, она думала о том, как они танцевали и ели, и как они все сказали, что было очень весело, и разошлись по домам очень поздно, а муравей ушел позже всех.

Тут землеройка оступилась, споткнулась и полетела со стола головой вниз прямо в осколки лампы и черепки от тарелки и двух чашек. На голове у нее вскочила шишка, а нос она разбила до крови, но при этом даже не запищала. Она поднялась с пола, отряхнулась и сказала:

— Ну ладно, я пойду.

— Жаль, — сказала белка.

— Жаль? — переспросила землеройка и внимательно посмотрела на белку. — Может, ты так сердишься? Мне остаться?

Белка подумала немного и произнесла очень медленно и четко: «Я-не-сер-жусь».

— Тогда я и правда пойду, — мрачно сказала землеройка. И скрылась за дверью.

Уже стоя на толстой ветке бука, она обернулась. Нос у нее распух, на лбу темнели синяки.

— Я думаю, что никогда больше не приду к тебе, белка, — сказала она.

— Вот как, — сказала белка. Землеройка помолчала и спросила:

— Теперь ты рада?

Стоявшая в дверях белка надолго задумалась, а потом сказала:

— Нет.

Землеройка вздохнула, не говоря ни слова спустилась по буку вниз и исчезла в лесу.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

ЕЖИК СИДЕЛ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ. И вспоминал, каким он когда-то был.

«Однажды я был веселым, — думал он. — На дне рождения у белки, когда я танцевал со сверчком. А еще как-то раз я был грустным. Когда подул такой ужасный ветер, что сдул у меня со спины все колючки. В тот раз я был очень грустным. А еще я бывал довольным. Вот сейчас я доволен».

Он кивнул и огляделся по сторонам. Было лето, он был доволен и размышлял. Это занятие он любил больше всего — размышлять. Размышлять ни о чем и обо всем, ни о ком и обо всех, — ему было все равно, лишь бы размышлять.

«А был ли я когда-нибудь злым?» — подумал он. Он глубоко-глубоко задумался, но так и не смог вспомнить, был ли он когда-нибудь злым.

«Так, может, стоит наконец попробовать?» — подумал он. Ему очень хотелось побывать всяким, разным, пусть даже по одному разочку.

Дело было под вечер, и ежик закрыл глаза. «А как вообще становятся злыми?» — подумал он. Он этого не знал.

Конечно, он видел злых зверей. Он видел, как они топали лапами и брызгали слюной, он видел, как они кусались, жалили и дрались, и слышал, как они кричали и рычали. Но всего этого он делать не умел, это он знал точно.

Ежик наморщил лоб. «Так я уже однажды делал, — подумал он. Почесал себя за ухом между иголками. — И так тоже».

Уже почти наступил вечер, когда ежик наконец пришел к выводу, что он, возможно, никогда не станет злым. «Какой кошмар», — подумал он.

И тут ему в голову пришла одна идея. «А знаете что? — подумал он. — Если я это напишу, то и стану таким. Потому что, когда я пишу „я доволен“, то я ведь доволен. А иначе с чего мне это писать? И если я пишу в конце письма „ежик“, то это потому, что ежик — это я. — Он кивнул. — Я всегда — то, что я пишу».

Он взял полоску березовой коры и написал:

Я злой.

Потом прочитал свои слова и покачал головой от удивления. «Так, так, — подумал он. — Значит, теперь я злой. Как непривычно!» Он старался как можно точнее понять, что он чувствует, перечитал написанное еще несколько раз и опять покачал головой.

«Это самое странное чувство, какое у меня когда-нибудь было, — подумал он. — Оно ни на что не похоже». Но он был рад, что наконец был злым.

«То есть сейчас я злой, и я этому рад, — подумал он. — И к тому же я удивлен. То есть я очень разный — и злой, и удивленный, и радостный одновременно».

В этот момент поднялся ветер и выхватил кусочек коры у него из лапы.

«Эй! — закричал ежик. — Отдай! Это ненастоящее письмо!» Ведь он не хотел, чтобы кто-нибудь прочел то, что он написал. «Если они узнают, что я злой… — подумал он, — тогда… тогда…» Он не знал, что тогда могло произойти, но наверняка что-нибудь ужасное.

Ветер свистел и завывал, и не слышал ежика. Он считал, что на кусочке березовой коры было написано настоящее письмо, и унес его с собой, высоко в небо. На нем не было написано, кому это письмо и кто его написал. Ветер долго носил его высоко над лесом, но потом в конце концов разорвал и пустил кусочки кружиться в воздухе.

В тот момент ежик снова сидел и размышлял, в сумерках, под розовым кустом. «Значит, теперь я был и злым, — думал он. — А вот был ли я когда-нибудь неосторожным? — Он прикрыл глаза. — Может, сейчас я как раз такой… А может, сейчас я даже легкомысленный».

На лес упала ночь, и довольный ежик (а таким он любил быть больше всего) свернулся в клубок и снова поразмышлял. Но уже недолго.

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»