КРЕВЕТКА ПОСТУЧАЛА В ДВЕРЬ К МЫШИ.

— Да-да? — сказала мышь.

Креветка зашла в комнату. С собой у нее был чемодан, который она поставила на стол.

— Я — креветка, — сообщила она. — Не желаете приобрести немного сердитости?

— Сердитости? — переспросила мышь, которая, конечно же, была знакома с креветкой.

— Ну да, — раздраженно сказала креветка. — Вам же хочется иногда быть сердитой.

— Хочется, — ответила мышь. — Но когда я хочу быть сердитой, я сержусь. Это происходит само собой.

— Но вы всегда сердитесь доброй сердитостью? — спросила креветка, изучающе глядя на мышь.

Мышь засомневалась.

— Нет, — вздохнула креветка. — Выходит, не доброй. — И открыла свой чемодан. — Я покажу вам, что у меня есть.

Чемодан был темный, и креветка одну за другой доставала из него разные сердитости.

— Бывает, что вам наступают на ноги, когда вы танцуете? — спросила она.

— Да, — сказала мышь.

— Тогда у меня есть для вас легкая сердитость, которая проходит так же быстро, как и начинается, — объявила креветка и показала тонкую светло-розовую сердитость. — Очень красивая сердитость, — добавила она.

Потом взглянула на мышь и спросила:

— А случается вам что-нибудь забыть дома, уезжая в путешествие?

— Частенько, — призналась мышь. — А откуда вы знаете?

— Тогда у меня есть раздражение, очень подходящее для этого случая, — сказала креветка.

Из чемодана появилось сморщенное серое раздражение.

Мышь кивнула: это и в самом деле было как раз то, что нужно, когда что-нибудь забыл.

— У меня уже есть похожее раздражение, — сказала она.

Креветка показала еще лиловую ярость, зеленоватую злость и белоснежное бешенство.

На дне чемодана лежало что-то нежно-голубое.

— А это что такое? — спросила мышь.

— Это не сердитость, — сказала креветка и немного покашляла. — Это печаль. Вообще-то, она не продается. Но для вас…

— Я ее возьму, — сказала мышь.

— Собственно говоря, — сказала креветка, — это больше, чем печаль. Это тоска.

Она отдала мыши нежно-голубую полупрозрачную тоску, закрыла чемодан и ушла.

Мышь села у окна, набросила тоску на плечи и стала смотреть вдаль.

Было теплое, тихое утро в самом начале лета.

— Ах, — сказала мышь и глубоко вздохнула.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

— Я УЖАСНО ЗЛОЙ, — СКАЗАЛ ЖУК ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ.

— А я намного злее тебя, — ответил дождевой червяк.

Они сидели рядышком под розовым кустом. На лес спустились сумерки.

— Вовсе нет, — сказал жук. — И речи об этом быть не может.

— Нет? — закричал червяк.

— Нет! — завопил жук.

Они вскочили на ноги и разозлились еще сильнее. Головы и плечи у них покраснели от ярости, и скоро вокруг собрались звери, которые с удивлением на них смотрели.

— До чего ж они злые, — сказали звери.

— Я — самый злющий! — кричал жук.

— Нет я! Я! — вопил дождевой червяк. Звери ходили кругами вокруг жука и червяка, осторожно дотрагивались до их злющих плеч, обжигали пальцы и перья, качали головами и обсуждали все между собой.

Прошло много времени, прежде чем они наконец согласились друг с другом и сказали:

— Вы оба ужасно злые. Но жук — самый злющий,

— Ага! — сказал жук. — Так я и знал.

Он довольно улыбался и кивал всем вокруг. Дождевой червяк разбушевался еще сильнее и стал совсем красным.

— Нет, это я самый злющий! Я! — визжал он.

Звери попятились, а некоторые упали на спину. Из глаз червяка во все стороны летели искры. Кое-где вспыхнула трава. А червяк становился все злее и злее.

Жук не сводил с него глаз и думал: «Вот это и вправду жуткая злость…» Он почесал себя за ухом и подумал: «Все равно я еще злее. Ведь все они сами так сказали».

А потом почесал шею и заверещал с такой злостью, как не верещал еще никто. Звери отступили еще дальше, а потом и вовсе бросились наутек.

— Да уж, — говорили они друг другу. — Жук и вправду самый злющий.

— Да-а! — верещал жук и больше уже не улыбался.

Топая ногами и вереща, жук и червяк стояли рядом посреди леса.

Стемнело. Облачка тумана пробирались вверх сквозь кустарник. Взошла луна. Но прошло немало часов, пока жук и червяк перестали злиться.

Тогда они подули друг другу на плечи и легонько, по-дружески по ним похлопали.

— Ты тоже был ужасно злой, дождевой червяк, — сказал жук.

— Но ты был самый злющий, — ответил червяк.

— Ах, — сказал жук и скромно потупил глаза.

А потом они пошли домой к дождевому червяку, чтобы поесть чего-нибудь черненького. Луна поднялась высоко, и время от времени на деревьях и окутанных туманом кустах хрустели ветки. Ночь была прохладной

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

«НЕ ЛЕЗЬ ТУДА», — СКАЗАЛ СЛОН САМ СЕБЕ ОДНАЖДЫ В ПОЛДЕНЬ, стоя под тополем. На лбу, на спине и на носу у него были огромные шишки.

Он поставил ногу на нижнюю ветку.

— Что я тебе сказал? — спросил он сердито.

— Не лезь туда, — тихонько ответил он сам себе.

— А что ты делаешь?

— Лезу.

— Поставь ногу назад!

— Нет, — прошептал он и закрыл глаза.

В лесу было тихо и сыро. В розовом кусте спала бабочка, а низко в небе туда-сюда летала ласточка.

Слон поставил и остальные ноги на нижнюю ветку тополя.

— Сейчас я действительно рассержусь, — сказал он. — Немедленно вернись!

Но в ответ сам себе промолчал.

— Вернись! Ты что, не слышишь? Сколько у тебя уже шишек? Сколько еще тебе их надо набить? И что ты хочешь себе переломать?

— Ничего, — прошептал он. — Я ничего не хочу ломать.

— Но мозги-то у тебя давно уже сломаны, — съязвил он.

— Ах, мозги… — тихо повторил он и осторожно пожал плечами. — Я же не мозгами лезу на тополь.

Он взобрался на следующую ветку и сильно стукнул себя хоботом по ушам — раз, а потом еще.

— Ты не слушаешь! — закричал он. — Вернись!

— Я слушаю, — сказал он. — Я просто не делаю то, что ты говоришь. Я хочу залезть наверх.

— Залезть! Залезть! — Слон так рассердился, что перекричал собственный голос.

Потихоньку он карабкался все выше. Потом глубоко вздохнул, совсем отчаявшись:

— Все труды насмарку.

— Что значит труды насмарку? — спросил он сам себя.

— Ты, — ответил он. — Ты и есть труды насмарку.

— Я уже пролез половину пути, — сказал он. Потом ничего не ответил, а только покачал головой.

И взглянул наверх.

— Верхушка! — завопил он. — Там уже верхушка!

Добравшись до верхушки, он посмотрел вокруг. Внизу под ним был лес, а вдали в морских волнах светило солнышко. Никогда в жизни он не видел ничего красивее.

Слон встал на одну ногу, захлопал ушами, вытянул вверх хобот, и от полноты счастья ему захотелось сделать пируэт.

Но он споткнулся.

С ужасным грохотом он полетел вниз сквозь тополиные ветки.

«Теперь мне надо было бы подумать: „Вот видишь…“ — подумал он, падая. — Но я так не подумаю. Так я не буду думать. Нет. — И он крепко сжал зубы. — Так я ни за что не подумаю».

«Как я там назвал себя? — подумал он чуть позже, пролетая уже через самые нижние ветки. — Ах да, труды насмарку».

В этот момент он пробил в земле дыру и уже не помнил, кем он был или где он был. На затылке у него выступила огромная шишка, а сверху с тополя все еще валились ветки и листья.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»

КАЖДЫЙ ВЕЧЕР, КОГДА ЗАХОДИЛО СОЛНЦЕ, даманчик забирался на маленький холмик и кричал:

— Не заходить! Не сметь! Вот я тебе покажу! Я предупреждаю!

Он размахивал кулаками, подпрыгивал и злился так сильно, что на глазах у него выступали слезы.

Но солнце всегда заходило.

Когда последний кусочек солнца исчезал за горизонтом, даманчик вытирал слезы, качал головой и расстроенный уходил домой.

Жил он в маленьком темном домике посреди степи. У него не было знакомых, и его самого тоже никто не знал.

Придя домой, он ложился на кровать, клал лапы под голову и спрашивал себя, почему солнце никогда его не слушается. Ну хоть один разочек можно было бы остаться… Не так ведь много он и просил? Или надо было рассердиться еще сильнее? А может, пригрозить ему? Скажем, дать ему пинка? Или вообще переехать, и тогда светить ему будет некому?

Каждый вечер он часами думал о солнце. Ему даже хотелось пойти к горизонту, чтобы удержать солнце собственными лапами. Или смастерить что-нибудь там, под горизонтом, чтобы солнце не смогло опуститься ниже. Но он боялся, что с большим и сильным солнцем в одиночку ему не справиться.

«Солнце — настоящий предатель, — думал он. — Вот так светить целый день, чтобы все думали, что так будет всегда, а потом вдруг взять и зайти. Это предательство».

Только поздно ночью он засыпал.

А когда просыпался на следующее утро, солнце всегда светило, и даманчик язвительно думал: «Ясно, ясно, теперь у нас угрызения совести, так я и знал…» Он надевал на голову широкополую шляпу, чтобы не видеть солнце, и выходил на улицу.

Но под вечер он снова взбирался на холмик, кричал: «Ага! Заходишь! Прекрати же в конце-то концов!» — а потом снова уходил домой, так ничего и не добившись.

Так даманчик и жил. Пока не охрип от крика и не устал от топанья лапами.

С тех пор он только с упреком смотрел на солнце по вечерам, сидя на холмике. «Оно знает, что я о нем думаю, — размышлял он. — Знает, что хоть один разочек может доставить мне удовольствие. Один раз из тысячи… ведь это такая ерунда? Но оно меня не слушает».

Он покачал головой.

«А кстати, — подумал он. — Есть ли вообще что-нибудь, что могло бы меня послушать?»

Повсюду вокруг него была степь, небо было огромным и пустым, а вдалеке, за горизонтом, исчезал последний кусочек солнца.

И насколько даманчику удалось выяснить, ничто на свете не умело слушать.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»