ОДНАЖДЫ ВСЯ ЗЛОСТЬ ИСЧЕЗЛА.

Было лето.

Бегемот столкнулся с ежиком, но никто из них не разозлился. Черепаха сказала улитке, что у нее очень торопливый вид, но улитка не рассердилась. Муравей съел торт медведя, но медведь не стал злиться.

Слон не разозлился на себя, когда не смотрел на тропинку, врезался в дуб и свалился на землю. А лягушонок не разозлился на цаплю, когда она опять его съела.

Странный был день.

Звери, которым было больно, когда они во что-то врезались, не злились. Другие звери, которые жалели себя, не отвешивали себе оплеух и не говорили сами себе: «Ну-ка прекрати!»

Днем все звери собрались вместе на поляне в лесу.

Сверчок спрашивал слона, как ему чувствовать себя, если слон во время танца опять будет наступать ему на ноги: «Благодарным? Восторженным?»

Слон неуверенно посмотрел на него и пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он. — Может, счастливым? Или смущенным?

Никто не знал, как надо себя чувствовать, когда такое случается.

— Я грустный, — сказал паук, который висел чуть в сторонке между ветками розового куста.

— Это можно, — сказал бегемот. — Так можно себя чувствовать. Грусти, сколько хочешь.

Темные облака закрыли солнце.

— А давайте скрежетать зубами и топать ногами, — предложил буйвол.

— Или плеваться желчью, — добавила ласка. Звери попытались скрежетать, топать и плеваться, но не смогли вспомнить, как это делается.

С мрачными лицами они сидели рядом.

— Я опасаюсь самого страшного, — прошептал муравей на ухо белке.

Белка кивнула. Она не знала, о чем говорит муравей, но была уверена, что он прав.

Под вечер похолодало, и звери стали прижиматься друг к другу.

Сверчок закидывал ногу на ногу и нечаянно ударил по коленке носорога.

— Ай! — завопил носорог. — Нельзя ли повнимательней!

Это были злые слова.

Все испугались и посмотрели на носорога. Какое-то время звери молчали. А потом всем стало весело. Ведь злость вернулась!

Слон сам себе надавал по ушам.

— Ай! — крикнул он. — Это я себе задолжал! А жук кричал: «Ну-ка подожди…» — ни к кому конкретно не обращаясь.

Все звери отправились по домам и собирались в эту ночь ужасно на что-нибудь рассердиться.

— Ты все еще опасаешься самого страшного? — спросила белка муравья, когда они в сумерках шли по лесу.

— Нет, — сказал муравей. — Я опасаюсь еще кое-чего. — Он нахмурил брови и искоса посмотрел на белку. — Но теперь не самого страшного.

Белка кивнула, попыталась придумать, на что бы ей рассердиться, и ни о чем больше не спрашивала.

 

Тоон Теллеген. «Неужели никто не рассердится?»